Александр Бирштейн
/ Одесса /

Коллекционер

Как тяжело подыматься по утрам!
Михаил Николаевич, как всегда, проснулся рано. Очень рано. Он лежал и слушал, как тяжело и гулко стучит сердце в груди. Его сердце! Его? Этот чужой и причиняющий столько неудобств и, более того, страданий моторчик – его сердце? Болей, впрочем, не ощущалось, и это был хороший признак. Но, все-таки, сердце стучало, нет, молотило. Михаилу Николаевичу стало страшно, как бывало, когда приходил и мешал этот противный стук. Страх смерти внезапно возник и почти парализовал его. Так случалось часто, и Михаил Николаевич сумел этот страх отогнать. Он ведь еще не стар, шестьдесят девять всего, да и врачи говорят, что ничего особенно страшного не происходит.
Но это была его жизнь, а ею Михаил Николаевич дорожил безмерно.
Он привычно нашарил на столике таблетку, сунул ее в рот и разжевал. Немного погодя, сердце успокоилось, и можно было просто полежать-помечтать о чем-либо. Собственно, даже не о чем-либо, так как мечта у него всегда, вот уже на протяжении десятков лет, была одна и та же.
Вот, мечталось, приносят ему сумку полную монет, причем, отдают ее за бесценок. Кто приносит? Это ему было совершенно безразлично, на размышления об этом не стоило тратить времени. Еще он иногда пробовал думать о том, откуда эта сумка берется, но так ничего и не придумал. Вот принесли сумку и все! Может это клад, может чья-то, давным-давно забытая, коллекция. Второе было предпочтительней, так как все, известные ему клады русских монет, найденные в Одессе, датировались концом восемнадцатого – началом двадцатого года. Ничего интересного! Хотя... Ладно, пусть будет коллекция, ставшая кладом, найденная какими-то кретинами и, как говорилось, принесенная ему за бесценок. Хотя, что, какую сумму, собственно говоря, можно считать бесценком. К тому же совершенно неизвестно, что там будет.
Михаил Николаевич так отдавался мечте, что совершенно искренне мучился и негодовал. Более того, он с давних пор знал сумму, которую платить будет за эту коллекцию-клад.
Потом Михаил Николаевич медленно открывал сумку. Да, да, именно сумку! Он даже знал, как она будет выглядеть. Кожаная, желто-коричневая, похожая на докторский саквояж, но с двумя ручками и двумя же хитрыми замочками.
Итак, сумка открыта, а в ней монеты! Множество, тщательно завернутых в пергамент столбиков. Он лихорадочно срывает с первого попавшегося столбика пергамент, а в нем Петры! Полновесные рублевики Петра Первого, покрытые благородной, ровной серой патиной. Их в столбике много – штук тридцать! И все разные! Есть "орловики"[1], есть "матросики"[2]. "Матросиков" больше, а главное, все монеты в отличном, чуть ли не в штемпельном состоянии. Петры, Петры, Петры... В латах и без, с ветвью на груди и без нее, с буквами под орлом и без них.
А где "молодые Петры"[3], а где "солнечники"[4]? – Искренне недоумевает Михаил Николаевич. Потом вспоминает, что в сумке еще много монет и успокаивается.
Взяв один из рублевиков, он сжимает его в кулаке. Холодный серебряный кружок быстро согревается в сжатой ладони. Какое счастье! А ведь предстоит еще радость работы с каталогами, регистрация каждой новой для коллекции монеты, а они наверняка будут. Вот их сколько!
Но надо же, наконец, рассмотреть монету.
Михаил Николаевич разжимает ладонь. Она пуста. Нет никакой монеты! И сумки нет! Но мечта так захватила его, так не хочет отпустить! И это в который уже раз. Почитай всю жизнь.
Сколько монет прошло уже через его руки, сколько навсегда осело в его коллекции. Тысячи! А мечта оставалась и, видимо, останется с ним до конца.

* * *

Конец войны ознаменовался для Миши многими радостными событиями. Во-первых, вернулся отец! Он закончил войну где-то под Кенигсбергом в должности командира отдельного саперного батальона и в звании майора. В Одессу отец прибыл уже в июне 1945 года, месяцем раньше приехали из эвакуации Мишка с матерью. Возвращение домой тоже было огромной радостью.
Не то, чтоб в небольшом узбекском городке Ургенче им было плохо, наоборот и жилье у них было нормальное, и еды хватало, и хозяева, семья Джуманиязовых, относились к ним прекрасно. Друзей у Миши там тоже было много. Местные хорезмские ребята, такие же, как он эвакуированные со всех концов страны. В общем небольшой, но очень дружный интернационал. Мать работала главным технологом на швейном комбинате, они получили офицерский аттестат отца, так что их маленькая семья ни в чем не нуждалась, наоборот, помогали, чем могли, другим.
Но так хотелось домой, в Одессу! Мишка все уши прожужжал товарищам, рассказывая о море, бульваре, о Дерибасовской, Привозе и, конечно, о театре, называя его лучшим в мире. В его мечтах Одесса становилась много-много краше той, встревоженной и разбитой, которую они покинули почти четыре года назад.
И вот они дома! Жилье их, на счастье, не очень пострадало. Мебели и книг, правда, почти не осталось. Стопили, наверное. Но стены, крыша были целы, а окна... Да какие окна нужны летом?
Поставили на кирпичи дверцы от шкафа, положили сверху матрасы. Посуду привезли, примус тоже. А еще, на прощанье, им подарили узбекские друзья множество продуктов. И рис, и курагу, и изюм, там его называли смешным словом "кишмиш", и большие куски желтого узбекского сахара. А сушеные дыни, а белая плоская и круглая косхалва? Им и не увести бы все это, но директор комбината устроил их в воинский эшелон, отправлявшийся на Украину. Так и доехали.
Сами понимаете, в Одессе они не нуждались. К тому же, привезенное можно было менять на хлеб и картошку, так что еды хватало. Мать сразу же устроилась на работу в какой-то закрытый институт, отец начал, как и до войны, строить мосты. По тем временам, в семье был достаток, так что обустроились, обставились довольно быстро. В доме снова появилась мебель, хорошая посуда. С войны отец приволок огромный радиоприемник "Telefunken", который ловил множество станций, так что и музыки хватало на именины, праздники всякие.
Наступило счастье! Вся семья собиралась за столом, приходили друзья родителей, в доме было весело и шумно.
Отец привез с войны много всяких хороших и нужных вещей. Кроме всего прочего, Мишке досталась коробка с монетами. Но это были не те сине-серые фашистские пфенниги, которые Миша с друзьями охотно и с мстительным чувством клали под поезд или под трамвай. Это были, даже не царские пятаки, с расплющенными от частой игры в орлянку или стеночку гуртами. Нет, это были настоящие монеты!
Солидные серебряные рейхсмарки с толстым канцлером Гинденбургом, кирхой или Мартином Лютером на лицевой стороне. Были и, еще большие по размеру, пятимарочники с профилями разных кайзеров, орлами, всадниками. Еще были широкие и увесистые латвийские латы с красавицей на аверсе, монеты Эстонии, Финляндии. А еще серебряный рубль с портретом Императора Николая II и пушистым орлом на обороте. Вот эта-то монета и полюбилась Мишке больше всего. Он, даже, спать с ней ложился, кладя монету под подушку. Надо сказать, что привычка эта осталась у него навсегда. Каждая новая, полюбившаяся монета ночевала какое-то время у него под подушкой. Потом ее сменяла другая.
Но это было уже поздней. А сейчас? А сейчас в душе его начала зарождаться страсть, поглотившая, впоследствии, его полностью. Общительный и не жадный он, тем не менее, никому не показывал свои монеты, но часто, в укромном месте, снова и снова перебирал их, рассматривал, согревал в руке. Хотя, это не была еще коллекция, но это было ее начало.

* * *

Начало восьмого. Пора вставать. Михаил Николаевич медленно опустил ноги на пол, нашарил тапочки, надел их. Потом еще несколько минут посидел, собираясь встать. Резко подыматься было нельзя, иначе все начинало кружиться, ноги подкашивались, а к горлу подступала противная тошнота. Поэтому, вставал он медленно, осторожно, все время ожидая возобновления противного "буханья" в груди. Но, к счастью, его не было. Михаил Николаевич потащился в ванную, умылся, потом медленно переместился в кухню для завтрака.
За завтраком он позволил себе, кроме привычной овсянки, еще бутерброд с колбасой. День предстоял нелегкий. Нужно было идти за продуктами. Идти не хотелось, но продукты вышли, а он и так питался скудно и экономно.
За один раз он мог унести мало, килограмма два-три, реже немного больше. Это вынуждало его чаще ходить на базар, а это было тяжко и хлопотно. Замкнутый круг!
Поев, Михаил Николаевич пошаркал к окну и долго изучал градусник. На градуснике было плюс шесть, но светило солнце и следовало ожидать потепления. Стало быть, можно было надеть более легкое, демисезонное пальто. Михаил Николаевич любил смотреть в окно. В свое время, он вычитал у какого-то поэта строчки:
Взгляд из окна, почти всегда, завистлив...
Но только сейчас, когда выходы из дома стали серьезной и докучливой проблемой, сумел их оценить.
Михаил Николаевич любил, уютно привалившись к подоконнику, смотреть вниз, на улицу, на прохожих. Он все замечал, по привычке анализировал, делал выводы. Он никогда не знал, насколько его выводы справедливы, но это развлекало его. Окна его комнаты выходили на улицу, а окно кухни во двор. Вот это-то окно он любил больше всего. За долгое время наблюдений, сложился определенный стереотип поведения и привычек наблюдаемых. Вот и один из них. Типичный бомж! Тем более что, кажется, так оно и есть. Одет в обноски, в руках большие пластиковые сумки. За добычей пошел. Михаил Николаевич знает, что часов в десять, пол одиннадцатого тот вернется с полными сумками, переоденется, а потом, уже более прилично одетый, снова куда-то уйдет. Наверное, на базар. Михаил Николаевич уже несколько раз встречал его там и всегда этот тип что-то кому-то таскал. Видимо, этим прирабатывал... Вспомнив о базаре, Михаил Николаевич, с большим сожалением, отлип от окна и стал собираться.
Перед выходом из дома он залез под подушку и извлек оттуда монету, которую только-только приобрел, хотя гонялся за ней годы и годы.
В его ладони лежал серебряный кругляш-монета. На аверсе ее, на картуше, обрамленном орнаментом, написано было:
– Не нам, не нам, а имяни твоему.
Собственно, такая надпись была типичной для всех Павловских рублевиков. Зато, на лицевой стороне над маленькими буквами П, расположенными крестообразно, была надпись – ефимок! Внизу был год – 1798. Да, да, это был редчайший, пробный Павловский ефимок, так и не вышедший в обращение – мечта, обычно неосуществимая, любого настоящего нумизмата, чьей темой является Россия.
Вот уж не было бы счастья, да несчастье помогло, причем чужое. У обладателя этой монеты беда стряслась и не малая, вот и отдал монету, причем гораздо дешевле, чем хотел. Михаил Николаевич знал его обстоятельства, вот и уперся рогом. Выторговал-таки свое!
Монета лежала на ладони и не ладонь согревала ее, а, казалось, от монеты исходит тепло, согревающее руку.
Михаил Николаевич открыл шкаф, вытащил из задней стенки, одному ему известный гвоздик, потом отодвинул широкую доску в сторону. Прямо в стену за шкафом был вделан большой сейф. Он и соблазнился-то этой квартирой из-за этого железного ящика, ибо сама квартира была так себе. Зато в сейфе можно было надежно хранить свои сокровища. Помнится, при покупке он еще выторговал тысячи полторы, за которые тут же купил довольно необычный рублевик Екатерины Первой, прозванный "сорочий хвост" из за хвоста орла монеты, прямые перья которого, и вправду, напоминали хвост сороки. Монета была не идеальной по состоянию, но довольно редкой. "Приехала монета" из Москвы. Вот где у Михаила Николаевича концов было выше крыше. В основном, конечно, такие же, как он старики. Держались они в столице, правда бывшей, спаянно, никого в свой круг не допускали, обмены и купли-продажи проводились, в основном, только между своими. Так что о монете узнал он заблаговременно и купил, конечно. Правда, давно это было. Года четыре назад. Та еще эпопея была с передачей денег, получением монеты. Вот где нервы себе потрепал! Все, ведь, через чужих людей. Но все обошлось, и Катя лежит себе, в предназначенной ей ячейке.
Очнувшись от воспоминаний, Михаил Николаевич обнаружил себя стоящим в шкафу перед сейфом с ефимком, зажатым в кулаке. Он запер монету в сейф, закрыл шкаф. Успеет еще налюбоваться. Пора идти, а мысли о монете сделают дорогу приятней.

* * *

Как приятно, вернувшись из школы и переделав нехитрые домашние дела, выскочит во двор! Последнее время, Миша шел во двор или в школу, набив карманы всякими азиатскими сладостями. Не для себя! Ребята охотно отдавали за сахар или, там, халву имевшиеся у них монеты, про себя считая его чокнутым. Постепенно слава о том, что есть такой дурачок, который отдает за монеты еду, распространилась довольно широко. Иногда, к нему очередь стояла. Он брал все! Еще не умея, не зная как отличит одну монету от другой того же года, инстинктивно он понимал, что такие отличия имеются, а разобраться с ними он сможет и поздней, когда ума наберется. Брал он и ордена, брал, правда, менее охотно и бумажные деньги. Все это надежно оседало у него в коробках, коробочках, сверточках, надежно хранимых в ящике письменного стола. Не было дня, чтоб он не извлекал какие-то монеты и не разглядывал их, порою, часами.
Узнав, что на развалах Староконного рынка можно добыть медали и монеты, он стал ходить и туда. И не напрасно.
Однажды ему повезло. Проходя по книжному ряду, он увидел, нет, почувствовал, что надо остановиться. Среди книг лежал нестандартный томик с оборванной обложкой. И хорошо, что обложки не было! Ибо на титульном листе Миша прочел:
"Мигунов И.В. Каталог редких русских монет с 1699 по 1912 год."
Увидев, что парнишка заинтересовался книгой, продавец заломил за нее неслыханную цену. Но не на того напал! И, хоть все дрожало от нетерпения у него внутри, Миша торговался долго и истово.
Книгу он, конечно, купил и помчался домой. Разбираться. Сделать это было просто. Потом он пытался найти в каталоге хоть одну из, имевшихся у него монет, но не нашел. Но не огорчился. Он впервые держал в руках книгу, посвященную монетам! С тех пор книга эта читалась-перечитывалась им ежедневно, а найти, хоть одну, монету, описанную в книге, стало его мечтой, более того – целью.
На Староконку он теперь ходил за книгами и за монетами, но, если монеты он покупал там регулярно, то книг больше не попалось. Но Миша не терял надежду.
Вообще, Миша подозревал, вернее, был уверен, что в городе есть еще немало собирателей, но познакомиться с ними не стремился, справедливо полагая, что на данном этапе, он, вероятнее всего, станет жертвой какого-нибудь обмана.
Цену той или иной монеты он еще не знал, не знал, даже, как к ней, цене этой подступиться. У Мигунова он видел, что некоторые медные монеты стоят дороже серебряных и, даже, шутка ли, золотых. Так что ценить монету по металлу, из которого они были сделаны, было нельзя. Так же и по годам. Монеты более поздних годов могли стоить дороже более ранних. Почему? Он этого не знал.
Полгода спустя, он выменял на что-то пятак Екатерины II 1791 года, который, к радости неописуемой, нашел в каталоге Мигунова.
Это было счастье! И это было начало! Ибо теперь он твердо знал, что станет собирать. Россию, конечно, только Россию со всем многообразием ее монет, металлов, из которых монеты эти сделаны. Всех императоров и царей... В общем, все, все! Более того, определившись с темой своего собирательства, он мог исключить из коллекции множество монет, которые, впоследствии, смогут стать его обменным фондом. Но это потом, когда он сможет общаться с настоящими коллекционерами. Смешной, ему и в голову не приходило, что у настоящих коллекционеров его обменный фонд особого восторга не вызовет. Лучшее, что там было – это монеты Германии, но в те времена, этого добра было навалом у многих.
В чем ему еще повезло, так это в том, что в его, довольно состоятельной, по тем, конечно, временам, семье его страсть поощряли. Не гоняет по улице, учится хорошо, сидит, читает, сокровища свои рассматривает. Что еще родителям нужно?
Благодаря этому у него всегда были карманные деньги, а когда они заканчивались, то родители, не сговариваясь, подсовывали ему еще. Еще раз повторю: семья не нуждалась.

* * *

Семьи у Михаила Николаевича, как вы уже сами догадались, не было. Вернее, сейчас не было. Жена ушла от него уже очень давно. Ушла вместе с сыном. (Это была некрасивая и болезненная история. Я расскажу о ней в свое время.)
Михаил Николаевич не знал в точности, где они, что с ними. Слухи какие-то доходили, что жена умерла несколько лет назад. Но это были только слухи, и верить им или не верить он не знал. Сын не поддерживал с ним никаких отношений, несмотря на то, что Михаил Николаевич предпринимал кое-какие попытки к сближению.
Ну, да ладно. Итак, семьи у него не было и все, буквально все приходилось делать самому. Если бы не это, то он был бы полностью счастлив, ибо монеты давно уже заменили ему семью и друзей, горькие стариковские мысли, все-таки посещавшие его иногда, гнал он от себя, причем, обычно, ему это удавалось довольно легко.
Но есть, пить, покупать одежду, лечиться, наконец, было необходимо. Кроме досадных не целевых расходов, это чревато было необходимостью выходить из дома. Во-первых, каждый год это становилось все трудней и трудней, а во вторых, он не любил надолго оставлять свою коллекцию. Он боялся воров, грабителей, пожаров – всего, что, хоть как-то, могло угрожать его монетам.
Надев ботинки и пальто, Михаил Николаевич взял старую, давно и исправно служащую ему, кошелку и направился к двери. Дверь в его квартиру была тяжелой, бронированной, снабженной четырьмя замками. (Надо ли говорить, что и окна его квартиры были забраны решетками?) Вот на что он денег не пожалел! Отпирание и запирание двери занимало уйму времени. Ну и пусть.
Перед тем, как выйти, он, накинув цепочку и приоткрыв дверь, долго изучал лестничную клетку. Знаменитого и великого московского коллекционера Мошнягина ограбили именно при выходе из дома, втолкнув обратно и связав, и Михаил Николаевич хорошо помнил об этом. Убедившись, что парадная пуста, он вышел и тщательно, в одному ему известном порядке, закрыл все четыре замка. Теперь, не зная этого порядка, открыть дверь, даже имея ключи, было невозможно. Потом медленно, держась за перила, он спустился вниз. Весенняя улица встретила его шумом и солнцем. Тем не менее, было немного прохладно, он поежился, поправил шарф, так, чтоб тот закрывал горло, и направился в сторону базара.
Путешествия на базар всегда отнимали уйму времени! Надо было обойти все ряды, всюду узнавая цену, выискать, что и где подешевле, поторговаться. И так при каждой покупке!
Покупал он, как я уже говорил, немного, столько, сколько смог бы донести. Сначала травы, потом овощи, потом уже мясо. Овсянку он тоже приобретал на базаре, с машин. Можно было, конечно, покупать ее в магазине возле дома, но там она стоила на двадцать копеек дороже.
Слава Богу, деньги, хотя разве гривна это деньги, у него еще были. Иначе пришлось бы тащиться в обменный пункт к дому Попудова, где курс доллара всегда самый высокий.
Вот долларами Михаил Николаевич нафарширован прилично. Уже издавна все сделки свои по продаже монет, наград и прочего он проводил только за валюту. Хотя, покупать всегда норовил за гривны. И на этом немного выгадывал.
Идя по базару, он всегда глядел под ноги, не стесняясь поднять картофелину или луковицу. Покупая мясо, он предпочитал обрезки, которые стоили много дешевле. И разрезать при готовке не надо. Изредка он баловал себя, когда считал, что заслужил, яблоками или каким-нибудь другим лакомством. Сегодня был именно такой день, и он выложил целых полтора рубля за пол кило яблок и, более того, еще полтинник за лимон. Кутить, так кутить!
Медленно, с остановками для отдыха, доплелся он до дома, кряхтя и тоже отдыхая, поднялся по лестнице. На площадке никого не было и он, доставая из разных карманов ключи, отпер дверь.
Войдя, он тщательно запер квартиру изнутри и присел на скамеечку, стоящую у двери, чтоб передохнуть. Отдохнув, он разделся и начал аккуратно раскладывать провизию по местам, давно для нее определенным. Затем Михаил Николаевич вымыл яблоко, разрезал его на кусочки и принялся есть. Ел он, сидя у окна, медленно, смакуя, получая удовольствие и, тем самым, оправдывая, хоть частично, расходы.
Съев яблоко, он тщательно помыл руки, ибо предстояло продолжить знакомство с Павловским ефимком. Михаил Николаевич достал монету, в очередной раз полюбовался ею, потом начал отмечать ее во всех, имеющихся у него каталогах. При этом он тщательно сличал свой экземпляр с иллюстрациями аналогичных монет. И нашел! Подобный экземпляр, ну точь-в-точь, был в знаменитой коллекции Великого Князя Георгия Михайловича! Это добавило ему радости и он, отложив монету в сторону, позволил себе еще яблоко.
Потом, опять вымыв руки, он положил ефимок под подушку и прилег отдохнуть.
И снова, как всегда, не то в полусне, не то в полугрезах, явилась ему знакомая сумка, набитая монетами.

* * *

Монеты в Мишином собрании прибавлялись. Все карманные деньги, рубли, выдаваемые родителями на завтраки в школе, мелочь, остававшаяся на сдачу от разных покупок, уходили на монеты. Бумажные деньги тоже попадались, иногда пачками. Все это было, пока, бессистемно, хотя русские монеты он уже выделял.
Тут ему еще раз повезло. Он приобрел там же на Староконке еще один каталог. Автором этой книги был какой-то В.И.Петров. В каталоге были описаны все русские монеты, начиная с Петра Первого и по 1900 год. Теперь он пропадал за этой книгой, классифицируя по ней свои сокровища. Его потрясло обилие существовавших монет, но не остановило, а лишь раззадорило. Он терпеливо выискивал в каталоге имевшуюся у него монету и, найдя, соответствующее ей описание, ставил рядом карандашную точку. Несколько раз случалось так, что, имевшаяся у него, монета не подходила под описание. Такие монеты он выделял особо, занося их описание в особую тетрадочку. К описанию он приштриховывал и саму монету. Миша сообразил, что каталог Петрова, имевшийся у него, хоть и обширен, но, видимо, не полон.
Время шло и поток монет, не то, чтоб иссякал, но новые экземпляры ему попадались редко. К тому же, у него появились конкуренты. Его увлечение, естественно, не прошло незамеченным ребятами, и многие из них тоже стали собирать монеты. Кто всерьез, а кто для того, чтоб перепродать их желающим. Спрос рождал предложение.
Сначала он расстроился, а потом, подумав, решил, что так даже лучше. Теперь можно было выменивать у ребят-собирателей нужные ему экземпляры, не утруждаясь их поиском. Он никогда не подавал вида, что хочет выменять ту или иную монету, приценивался совсем к другим, а нужную старался взять в виде довеска. У него было солидное преимущество – он знал, чего хочет и, более того, благодаря каталогу, уже мог составить для себя сравнительную ценность монет. Тем более, что, определившись с темой своего собирательства, он стал обладателем солидного обменного фонда.
Что касается бумажных денег, то на них принято было играть в карты, причем по номиналу. Так сорока рублевая керенка стоила столько же, сколько и четыре красных царских десятки. Миша уже прекрасно понимал, что эти самые керенки, попадавшиеся целыми листами, стоят гораздо меньше, чем, например, одесские деньги. Картами он не увлекался, но, увидев на кону какую-то нужную или неизвестную бумажку, садился и играл до тех пор, пока она не переходила к нему. При этом он мог проиграть тысячи, что, в свою очередь, делало его весьма желанным партнером.
Самое смешное, но и в монетных обменах он слыл неудачником. Отдать, например, монету самой Кубы, за какую-то медную копейку или пятачок мог только человек, ничего в монетах не понимающий. Так считали ребята. Меняться с ним стало для них прибыльным и интересным делом. Иногда, толпой приходили! Это его радовало.
В те времена за границу мало кто ездил, кроме моряков. Его родители дружили с механиком судна, ходящего в загранку. В те времена самыми уважаемыми людьми в городе были моряки китобойной флотилии "Слава". Сам большой теплоход-матка "Слава" был флагманом целой флотилии небольших судов-китобоев. Вот на таком-то "китобойчике" и плавал друг его отца. Приход китобойной флотилии был праздником для всего города, и весь город шел в порт встречать героев моряков. В филармонии для них устраивались концерты, в которых принимали участие лучшие артисты страны и, обязательно, Тарапунька и Штепсель. (Очень популярные в то время эстрадные актеры Тимошенко и Березин.) Целую неделю, после прихода флотилии весь город праздновал. Эти праздники, а, стало быть, и флотилию ждали все! Очень ждал и Миша. Ждал потому, что отцов друг, по его просьбе, всегда привозил ему множество монет разных, по тем временам экзотических, стран. Правда, все это происходило раз в году. Но, все-таки, происходило же! Вот на эти монеты всякой там Индии, Цейлона, Борнео, той же Кубы можно было выменять все, что угодно.
Шло время, а Мишина страсть не утихала. Он собирал, где только мог, монеты, ежедневно отмечался в "букине" на Греческой площади, где изредка попадались книжки по нумизматике, по воскресеньям, раз за разом обходил развалы на Староконке. Книги он покупал все! Попадется по античным монетам – берет, по восточным – тоже, ну и, естественно, все-все по России.
Росла его коллекция, росла библиотека, рос и он сам.
Теперь это был не худой, голенастый мальчишка, а юноша.
Его ставили в пример, ибо учился он хорошо (это поощрялось материально), не курил (лишние расходы). Девушек он не сторонился, но и особо дела с ними не имел, так как учеба в школе была раздельной. Разве что во дворе. Дворовых и школьных компаний Миша не избегал, в складчинах участвовал, хотя пил спиртное мало и неохотно.
В общем, он был обыкновенным юношей из благополучной семьи.
– Такой же, как большинство, – мог бы сказать я, но, все-таки, воздержусь.
Самое интересное, что он не был скупым, как уже говорилось, охотно участвовал в складчинах, угощал, если надо было, других. Просто, такие расходы он считал нецелесообразными.
Еще он любил давать деньги в долг! Но не всем, а только тем, кто обладал чем-то, интересным для него. О долге он мог не напоминать месяцами. Отдавали – хорошо, нет – еще лучше. Но в тот самый момент, когда он точно знал, что у должника денег нет, появлялся и, смущаясь и намекая на тяжелые обстоятельства, не требовал, нет, – просил вернуть долг. Зачастую после этого, нужная ему монета оказывалась у него, в качестве компенсации.
Окончив школу, Михаил поступил в Университет, естественно, на исторический факультет. Родители были счастливы!
До начала занятий оставалось недели три. Родители охотно снабдили его деньгами для поездки в Москву.
Ехал он в плацкартном вагоне, так как рассудил, что где, где, а в Москве, монеты должны быть в изобилии и лишние деньги не помешают.
Остановился он у родственников матери. С первых дней он бродил по Москве в поисках не столько достопримечательностей, сколько магазинов, где продают марки, ибо там, где продают что-то коллекционное, должны быть и сами коллекционеры. Рассуждение нехитрое, но верное, оправдавшееся уже на третий день. Обилием материала он был поражен! Цены были не высокие, но с его скромными деньгами особо разгуляться было нельзя. Тем не менее, деньги он растратил быстро. Едва осталось на билет обратно.
Самое главное, что в записной книжке у него появились адреса и, редкие тогда, телефоны москвичей, подверженных одной с ним страстью.
Дорогой он думал о том, что пора и в Одессе "выходить в люди", искать коллег.
Но вышло по-другому. Через несколько дней, едва успев налюбоваться привезенными сокровищами, Миша впервые отправился в Университет, свято уверенный в том, что, буквально с первого дня, начнет приобретать знания, так необходимые ему в нумизматике. Увы, в первый же день им объявили, что все студенты младших курсов отправляются в колхоз на уборку урожая.
Не удивляйтесь, в те времена было принято использовать студентов, реже школьников, работников всяких исследовательских институтов для различных сельхозработ. Убирали свеклу, подсолнечник, фрукты, овощи, даже хлопок. Еще раз не удивляйтесь, в те времена и хлопок тут произрастал.
Так что, ничего особенного в том, что студенты городских ВУЗов, да что там ВУЗов – консерватории! – очутились на сборе урожая в селах области, не было.
В чем Мише со товарищи повезло, так это в том, что попали они в большое село. Кроме их курса в это село попали еще первокурсники, вернее, надо сказать – первокурсницы филологического факультета.
Колхоз, куда они попали, был, по крайней мере, крепким, так что они не голодали. (Надо в скобках заметить, что подобное случалось редко.)
Каждое утро, я бы сказал очень раннее утро, в то время, когда сами колхозники, навьюченные мешками и корзинами, с боем рассаживались в грузовиках, чтоб ехать в город на базар, студенты выходили на работу. Работу распределял вечно пьяный бригадир. Распределив студентов по участкам, он исчезал. Наверное, шел опохмеляться.
Различие между полами не делалось, поэтому и парни, и девушки пахали на одних и тех же делянках, причем с рассвета до заката.
В те времена порядки были строгими, так что отлынивать от работы, как-нибудь сачковать никому и в голову не приходило.
Первое время, студенты, закончив работу, еле доползали до общежития и, поев, падали на топчаны и засыпали. Выходных не было!
Постепенно молодость брала свое. Рано или поздно все, не исключая и самых хилых, привыкли и стали по вечерам выбираться в кино, его крутили дважды в неделю, и на танцы. Не обошлось без серьезных стычек с аборигенами, но студенты постоять за себя умели и после двух-трех серьезных драк, типа "стенка на стенку", их оставили в покое.
На танцах студенты держались слитно. После танцев парни шли провожать девушек в их общежитие. Как-то так получалось, что большая группа вышедшая с танцев, в процессе пути таяла, разбиваясь сначала на группки, потом на пары.
И пошли-поехали веселые и, обычно, краткосрочные студенческие романы. Вы, конечно, знаете, как это бывает, или было с вами...
Совершенно неожиданно для себя и герой мой оказался вовлеченным в такой вот роман. Правда, роман этот оказался не краткосрочным. Его избранницу звали Марина, и была она первокурсницей филологического факультета.
Роман этот продолжился и в городе, куда они вернулись только к ноябрьским праздникам.
В Университете нагрузка навалилась та еще!
Преподаватели стремились наверстать пропущенное время и "грузили" студентов, как могли. Тем и отдышаться некогда было!
Но Миша с Мариной, все-таки встречались! Они гуляли, целовались на укромных лавочках, говорили, говорили...
Вы, конечно, не поверите, но в те времена можно было безбоязненно гулять по ночному городу и никому в голову не приходило, что может быть иначе.
Итак, они гуляли, разговаривали. Им было хорошо вместе. На праздники они, как положено, примыкали к каким-то компаниям, но и оттуда стремились улизнуть пораньше, чтоб побыть вдвоем. Интересно, но Миша ни словом не обмолвился о своем увлечении монетами. Да и не до монет ему было. Лекции, семинары, коллоквиумы, встречи с Мариной, конечно... Какие тут монеты?
Сначала, он изредка приходил на Староконку по воскресеньям, но, как назло, ничего нового не попадалось. Потом посещения базара стали редкими, потом и вовсе прекратились.
Ему казалось, что эта страница жизни его уже перевернута. Коллекция лежала невостребованной месяц, другой, год, еще несколько лет. А годы летели, как секундная стрелка на часах.

* * *

Спустя час Михаил Николаевич проснулся. Опять, тяжело кряхтя, опустил он ноги на пол, посидел, потом поплелся в кухню готовить себе обед. Готовил он средненько, за годы одиночества так и не научился, но есть можно было. А он был неприхотлив.
Конечно, на имеющиеся у него деньги, он мог нанять себе домработницу, которая и готовила бы, и стирала, и убирала. Но это ему и в голову не приходило.
Он отварил мясо и, с огромным сожалением, вылил бульон. Мясные отвары, по словам врачей, были ему вредны. А врачей он слушался истово! После этого он приготовил себе на два дня постный супчик, отварил картошку на ужин.
Обед был готов, но есть не хотелось. К тому же сердце опять стало стучать глухо и неровно. Он снова разжевал таблетку и сел у окна.
По карнизу за окном, скандаля, ходили голуби, светило солнце, но ему это было безразлично.
Когда сердце успокоилось, он, почти насильно, покормил себя, вымыл посуду и вернулся в комнату.
На письменном столе лежало несколько писем, на которые надо было ответить.
Михаил Николаевич скорбно улыбнулся, вспомнив свою прежнюю переписку. На столе тогда лежало не два-три, а горы и горы писем. Давно это было... Письма приходил из десятков городов страны. Где та страна? Где те письма? Да и ряды корреспондентов сильно поредели. Кто уехал, кто умер... Остальные жили в своих, ныне совершенно независимых, государствах и, если письма туда и доходили, то обмены стали совершенно невозможны, да и покупки-продажи тоже.
Остались, конечно коллеги в Москве, Питере, других российских городах, но переписка с ними была скорее данью ностальгии. Коллеги, как и он, уже доживали свой век и встретиться им уже было не суждено.
Писали ему и из Украины. Тут дело обстояло проще, ибо соратники его путь в Одессу, когда-никогда, и осиливали. Редко, правда. Зато, появились партнеры помоложе, тех не так интересовали монеты, как разница в их цене при купле-продаже. Такие к нему наведывались чаще. Кое-что привозили, кое-что увозили... Новых людей он в дом не пускал, а прежних знакомцев опасался гораздо меньше одесситов, да и знать они не могли о размерах и глубине его собрания.
В Одессе же старых коллекционеров почти не осталось, но все-таки были и, более того, рано или поздно начинали распродавать свои коллекции, справедливо рассудив, что на тот свет их с собой не заберешь, а остаток жизни можно и прожить по-человечески. Михаилу Николаевичу это было непонятно и чуждо, но он сочувственно слушал коллег, поддакивал им.
– Говорите, говорите, а монеты продайте, – думал он в таких случаях. – Я и так хорошо живу, а семьи у меня нет, так что некому в шею меня толкать и денег требовать!
Старые коллекционеры, как и сам Михаил Николаевич, не любили и опасались молодых да ранних собирателей. Те, впрочем, платили им взаимностью.
Так что первым человеком, кому предлагались при продаже коллекции, был Михаил Николаевич. Изредка он покупал коллекцию полностью, чаще предпочитал, как он сам говорил:
– Выковыривать изюминки...
Покупка происходила после ожесточенного торга, причем у него был один дар – он всегда знал, когда нужно остановиться. Хотя, переговоры могли продолжаться долго, но, рано или поздно, вожделенная вещь оказывалась в надлежащей ячейке планшетки, запертой в сейфе.
Приходилось общаться и с молодыми. Но тем он только продавал, почти ничего не покупая. Продавал со стонами, жалобами на бедность, на трудные времена.
А продавать ему было что! За годы и годы скопилось столько ненужного ему материала! Некоторые, вовсе не банальные, экземпляры были у него десятками. Монеты эти стоили за границей довольно большие деньги, вот молодые и шастали туда сюда. Эх, ему бы их годы!
Сущим наслаждением для него было читать зарубежные аукционники, выискивать за какую цену ушли редкости, аналогичные которым были у него. Суммы получались фантастические, и он был счастлив.
Он теперь никогда не продавал монеты на большие суммы сразу в одни руки. Одному продаст на сотню другую, другому, третьему. И все по секрету, тишком. Молодые между собой не очень-то делились источниками монет, хотя все, как один, считали его старым нищим занудой, который работает на кого-то, добывая себе на кефир. Он знал об этом и подыгрывал им.
Денег, как я уже говорил, у него было много. Даже после покупки, вожделенного, Павловского ефимка, обошедшегося ему почти даром, – в двадцать пять тысяч долларов, осталось еще тысяч шестьдесят. Бедный старичок, правда?
Так что, если еще что-нибудь подвернется, на покупку хватит.
В последнее время он редко что-нибудь покупал. Коллекционеров поубавилось, все резко начали собирать "разницу", то есть действовали по схеме – купил подешевле, продал чуть дороже, а разница в карман. Многие из старых коллекционеров коллекции свои уже не "тянули". Жить-то на что-то надо было. Вот и продавали по малости, по частям то, что собирали годами. Материала бродило много, продавали почти все, но ничего из того, что сгодилось бы ему в коллекцию, не было. А покупать про запас, пусть, даже, и недорого, он остерегался. Не те времена...
Свое бы распродать, лишнее. Он, конечно, слегка лукавил. Начни он избавляться, хотя бы от своих дублей, имеются в виду дубли первого-второго плана, и от покупателей отбоя не было бы. Кстати, объясню-ка я, что это такое – дубли первого-второго плана. А это монеты, которые у Михаила Николаевича уже есть, но, тем не менее, очень редкие и интересные. Впрочем, о существовании у него дублей такого уровня никто и не догадывался, что давало ему возможность проделывать с неизменным успехом некий фокус.
Вот представьте, пришли вы к нему по делу. Есть у вас какая-то монета, которая Михаилу Николаевичу чрезвычайно интересна. Да он и не скрывает этого. Час вы заседаете, другой... Вроде бы и материал он предлагает неплохой, по вашему убеждению лучше вашего, и добавить что-либо готов. Но не отдаете вы ему монету, полагая, что раз она ему так понадобилась, то и ценность ее выше, по крайней мере, для вас. Так это на самом деле, или не так, несущественно. Главное, что вы уперлись и ни в какую! И вот, в одному ему известный момент, Михаил Николаевич вздыхает, трет лицо рукой, потом рывком распахивает тумбу письменного стола и дрожащими руками достает планшетку с монетами. И какими! Одна краше другой! Редкость на редкости!
– Берите, что считаете нужным, – говорит он, – все на ваше усмотрение!
У вас, натурально, начинают дрожать руки. И то хочется, и это... Наконец вы выбираете что-то, по вашему мнению, достойное и уходите, думая: "Ну, достал-таки я его! Я из коллекции монету вытащил, так и он вдвое!"
И невдомек вам, что рылись вы в дублях...
Учитесь!

* * *

Ну вот, и закончена учеба! Не будет больше сессий, зачетов, коллоквиумов, но не будет больше и веселых студенческих вечеринок, конкурсных вечеров, не будет турниров по преферансу, в закрытой на ножку стула аудитории. А раскопки в Роксоланах... Не будет замучившего вконец профессора Синицына, но и не будет любимого профессора Корышковского. Короче, лучшая часть жизни канула безвозвратно.
Ах да, не будет и города Одессы, потому что назначения у всех в сельские школы.
Как это здорово, что рядом с Мишей Марина! Распределились они в одно и то же место – райцентр Черешневое, Одесской области.
Школа там была большая и почти новая. Михаил, нет, уже Михаил Николаевич стал там преподавателем истории, а Марина, ох нет, уже Марина Александровна преподавателем языка и литературы.
Они сразу же получили большую и светлую квартиру в, только-только построенной двухэтажке.
Дом был на одной улице со школой, но в другом ее конце. Каждое утро Миша с Мариной шли на работу по этой тенистой от черешневых деревьев улице. Все, встреченные на пути, с ними здоровались. Они удивленно отвечали. Это было, конечно, непривычно, но потом они и сами первые начали здороваться со всеми, кто был старше их по возрасту.
После войны прошло уже довольно много лет, так что село, где они жили, уже успело обстроиться, снова расцвести, стать таким же красивым и богатым, как до войны.
Классы в их школе были светлые и вместительные, впрочем, и учеников было много. Послевоенные дети пошли, как грибы, так что работы у Михаила с Мариной было много.
Сначала они скучали по Одесской жизни. Марина сама была из Сум, но, за годы учебы в Университете, стала, по ее мнению, настоящей одесситкой. Она этим очень гордилась. Миша, родившийся и выросший в Одессе, слегка посмеивался над ней. Но не обидно.
До Одессы было часа три езды на автобусе. Сначала они ездили туда при каждом удобном случае, потом реже, потом совсем редко. Да и автобусы ходили не регулярно. Попробуй постой, подожди попутку. Иногда председатель колхоза выделял им машину, и они ездили в Одессу за учебниками, еще за чем-то необходимым. В такие дни удавалось заскочить к родителям, подкинуть им деревенские продукты. Иногда и родители приезжали к ним на выходные.
Родители Миши как-то стремительно стали стареть, хоть лет-то им было немного, чуть больше пятидесяти. Всякие недуги навалились, болячки...
Они уговаривали Марину и, особенно, Михаила вернуться в город, благо квартира была большая, а работу и в городе легко можно было найти. Уговаривали, но безуспешно. Сельская жизнь пришлась Мише с Мариной по вкусу, и менять ее они не хотели.
На третий год их жизни в Черешневом у них родился сын – Игорь.
Еще через пол года у Миши умер отец. Произошло это внезапно, и молодые еле-еле успели на похороны.
После смерти мужа, мать Михаила слегла. Оказалось у нее рак, причем, неоперабельный.
Волей-неволей, пришлось возвращаться, чтобы ухаживать за умирающей. Через месяц и ее не стало.
В Черешневом, к тому времени, закончился учебный год, и Миша с Мариной решили пожить, пока, в Одессе. Девять дней, сорок дней справили, решили, было уезжать, но передумали, остались, вроде бы до осени, а оказалось навсегда.
Квартира, как я уже говорил, была большая, трехкомнатная, но какая-то неухоженная. Михаил, пока суд да дело, принялся за ремонт. Он сам, от пола до потолка отремонтировал, сначала, комнату, предназначенную Игорьку, потом взялся за комнату родителей, которой, отныне, суждено было стать его и Марининой.
Для ремонта необходимо было вытащить из комнаты мебель. Михаил делал это тоже сам, поэтому пришлось разгружать шкаф, потом письменный стол. Разгружая письменный стол, он наткнулся на коробки с монетами. Миша равнодушно открыл их, начал перебирать и... увлекся. Вечер, несмотря на ворчание жены, прошел за новым, старым знакомством с коллекцией.
Назавтра ремонт снова отвлек его, но только отвлек, потому что мысли о монетах приходили к нему все чаще.
Знаете, бывает так, что человек вдруг бросает курить. Заболел или испугался чего-то, а может, силу воли проявить решил. Бросил и бросил. Не курит и другим не советует. Год так проходит, другой...
– Все, – думает, – избавился я от этой заразы!
Доволен собой, горд. Но стоит ему потом, шутя или просто во время застолья сигаретку выкурить и все! Возвращается к нему привычка эта, не очень, говорят, полезная. Мало-помалу втягивается, да так, что еще пуще курит.
Так же и с Мишей было. Задремавшая было страсть, проснулась! Такое вот дело...

* * *

Что бы ни делал сегодня Михаил Николаевич, чем бы ни занимался, но влекло его к ефимку постоянно. Монета эта была венцом его коллекции, целью, к которой шел он уже с десяток лет. И все эти годы, зная, что в городе есть эта монета, зная у кого, он не мог спокойно жить, строя планы и планы.
Узнал он о том, что его коллега-конкурент приобрел эту монету, у своего Питерского агента. Монета была из коллекции одного академика, который умер, а семейка принялась потихоньку распродавать его сокровища. Вот под эту раздачу и попал конкурент Михаила Николаевича. Прилетел в Ленинград, хапнул ефимок и восвояси. Главное, что никому ни слова! Время тогда мутное было, впрочем, как и сейчас. Иметь дома большие ценности опасно было, опять-таки, как и сейчас. Только в наше время ограбить тебя могут воры-бандиты, а тогда государство родимое. Так что таиться и тогда надо было, и сейчас необходимо.
Но знал, знал Михаил Николаевич про монету. Знал, помалкивал и ждал. И дождался же! Правда, пришлось ему дело кое-как подтолкнуть. А дело так было.
Сын владельца Павловского ефимка занимался коммерцией. Сначала в Польшу ездил за товаром, потом в Турцию. Мало-помалу раскрутился, начал товар в Италии покупать, магазин открыл, потом другой... Денег постоянно не хватало, ибо каждую копейку, или там цент, он в дело свое вкладывал. А жили отец с сыном душа в душу, что вызывало глухое раздражение в душе Михаила Николаевича. Вот стал папаша у Михаила Николаевича деньги для сына одалживать. Не под проценты, не дай Бог, а, вроде бы, по дружбе. Одолжит, вернет, потом снова одолжит. Михаил Николаевич деньги давал охотно, но часа своего ждал терпеливо.
У нынешнего коммерсанта врагов-недругов масса, а друзей нет! Какие тут друзья, если государство, у которого он ни копейки не берет, а только дает государству этому ненасытному, если государство это против него. У коммерсанта ум, изворотливость, талант, если хотите, а у государства и налоговая полиция, и таможня и законы, супротив любого высунувшегося писанные. Трудно бороться с государством, которое, по идее, помогать тебе должно. Но не помогает, а помогает только служивым своим – чиновникам, то бишь.
Навалилась как-то на сына владельца ефимка налоговая, да не просто ради взятки малой, а всерьез, стало быть, ради взятки большой, даже очень. Еле успел он деньги, у Михаила Николаевича папашей занятые, рассовать, как беда новая. Таможня фуру с товаром, идущую из Италии хлопнула. Товар выкупать срочно надо, компаньоны-кредиторы за горло берут, торговля стоит! Что делать? Опять папа коммерсанта к Михаилу Николаевичу бегом:
– Выручай!
А тот ни в какую:
– Не могу, – говорит, – мне покупка суровая предстоит! Так что ты и тот должок свой верни мне!
– А как должок-то вернешь, если сам за деньгами пришел?
– Есть, – говорит, – у меня вещь одна. Ни за что бы ни продал, да видишь вот дела как обернулись.
Знает, знает Михаил Николаевич, что за вещь у просителя, но виду не кажет.
– Что за вещь, – спрашивает.
А сердце у него так и прыгает.
– Ефимок Павловский!
– Не может быть! – восклицает Михаил Николаевич. – Откуда? Ну, ты даешь! За столько лет ни слова... – Как бы с обидой.
Короче, торг был, как не быть, хотя цена и спервоначалу Божеской была. Но привычка... Так что, выложил Михаил Николаевич двадцать пять тысяч долларов (с учетом долга – восемнадцать) и стал обладателем подлинного пробного павловского ефимка!
Монеты, с которой, вот уже несколько дней, он засыпал и просыпался.

* * *

Итак, проснулась страсть, дремавшая в Мише. Проснулась и потребовала действий.
Через несколько дней, идя на трамвай, Миша очутился на Греческой площади и обратил внимание на толпу взрослых и подростков, перемещавшихся на относительно небольшом пятачке напротив букинистического магазина. В руках у них были альбомы и кляссеры с марками, какие-то коробочки и... монеты.
Естественно Миша ринулся туда. Это был "сходняк" коллекционеров, стихийно собравшихся у первого в Одессе магазина, где, среди прочего, торговали и коллекционным материалом.
Собирателей, да и просто продавцов монет было много. Мальчишки, коих было большинство, интересовались иностранщиной, люди посолидней собрались вокруг какого-то медного пятака и, выхватывая его друг у друга, что-то оживленно обсуждали.
Как-то так получилось, что Миша оказался среди них. Демократия там царила полная! Старики и мальчишки общались друг с другом легко и непринужденно. Общее увлечение как бы уравняло их в правах на этой нейтральной территории. Как они собрались тут? Когда? Как получилось, что столько людей, независимо друг от друга пришли сюда, да еще монеты-марки принесли? Шустрая иностранщина и солидные Николаевские рубли по пятерке за штуку, солидная Екатерининская медь и советский никель, и билон прежних годов. Всего этого было не то чтобы много, но достаточно. А главное – общение! Все свои!
Казалось, прошло несколько минут, но вдруг он обнаружил, что уже темнеет. Люди начали неохотно расходиться. В числе последних ушел и он.
Дома Миша рассеянно отвечал жене о причинах задержки, механически сделал все, что нужно было по дому. Освободившись, он достал свои сокровища и начал их перебирать.
Спать он лег далеко за полночь, но долго не мог уснуть. Потом забылся-размечтался. В мечтах он стал обладателем целой сумки с монетами. Монеты были завернуты в пергаментную бумагу, аккуратными столбиками, штук по тридцать в каждом. Он разорвал один из столбиков и увидел, что у него в руках рубли Петра Первого.
Тут были...

* * *

Было в его коллекции немало всяких редкостей. И пробные монеты попадались. Но такой великолепно редкой, пронзительно редкой монеты у него никогда не было.
Это тебе не прилизанные портретные Александры, которых у него было четыре штуки. Могло быть больше, но подвел, в свое время, Аэрофлот. А дело так было.
В Москве, к знаменитому и великому коллекционеру Мошнягину принесли сверток с монетами. Да какими! Портретные рубли Александра Первого, портретник Николая Первого и еще, и еще... Был там даже редкости невиданной Пугачевский рубль! Всего монет сорок и все редчайшие! Даже в мечтах такую подборку себе не представишь. И хотели-то за всю подборку двадцать тысяч рублей! По сравнению с истинной ценностью – даром. А Мошнягин, ошибочно решив, что такой суммой никто не располагает так, чтоб взять и выложить ее сразу, предложил половину. Думал, что никуда монеты от него не денутся, но ошибся. Ох, как ошибся. Делись монеты и не куда-нибудь, а к Х. и К., которые купили монеты в складчину и тут же начали их в розницу распродавать. (Оба они, слава Богу, живы, поэтому ограничусь только буквами-обозначениями).
Узнал об этом Михаил Николаевич на следующий же день. (Не зря он агентов-корреспондентов прикармливал). Кинулся сразу в аэропорт, а рейсов на Москву сегодня нет. Достал он себе билет на завтра, ночь не спал, мучался, ворочаясь с боку на бок, утром на самолет... А рейс отложили. Потом снова отложили. И так откладывали каждые два часа аж до вечера. Прилетел в Москву ночью, еле дотерпел до утра, кинулся, но большую часть монет за день тот, бездарно проведенный в аэропорту, успели продать. Всего только четыре Алексаши ему тогда и достались. Причем, не самые интересные. Тоже немало, но...
А Х. и К. вскоре после этого посадили. Что-то им такое инкриминировали. Не то валюту, не то, что еще. Темная история. С полгода Михаил Николаевич переживал и боялся, ведь у тех был его адрес и телефон, но его не тронули. Пронесло.
Да-а, давняя история. Сколько лет прошло? Да тридцать не меньше.
А портретники – вот они.
Михаил Николаевич отвлекся от воспоминаний и глянул за окно. Уже давно стемнело. Поди ж ты, как за воспоминаниями время-то летит. Он отправился на кухню – ужинать. Поужинав отварной картошкой, он снова переместился к письменному столу, надел очки и, на сон грядущий, как всегда, принялся листать каталоги. А каталоги, сколько их ни листай, всегда что-нибудь новенькое таят. Да и форму терять нельзя.
Почитав часа два с половиной, он разделся и лег спать.
Сон не шел. Принимать снотворное не хотелось. Пришлось лежать на спине, закинув руки за голову и открывая, и закрывая глаза.
Тишина за окном, прерываемая шумом проехавшей машины, снова сжималась вокруг него.
Бессонница ли тому виной, но вдруг пришла в голову странная мысль-вопрос:
– А счастлив ли я?
Прямо дичь какая-то! Михаил Николаевич возмущенно пытался прогнать эту назойливую мысль, думать о чем-то другом, ну, хотя бы о сумке с монетами.
Но, куда там! Но не отступал, просто-таки наваливался вопрос этот, требуя ответа:
– А счастлив ли я?
И уже не отмахнуться. Так всерьез он задал вопрос себе впервые. Вернее, не задал, а сам возник этот проклятый вопрос, но отвечать надо было, причем сейчас, немедля. А как?
Ведь гнал, гнал он от себя уже долгие годы, еще не вопрос, а робкие, одиночные мысли об этом. Гнал... А они не ушли, сплотились, навалились врасплох, требуя ответа.
Но есть ли он – этот ответ?
Ага, вот:
– У меня есть все, к чему стремилась душа!
– Душа?
– Ну конечно, конечно, душа! Коллекция – это же для души!
– Для души???
– Я долгие годы, почти всю жизнь собирал монеты. Я делал то, что любил и понимал!
– Любил? Понимал?
– Любил? Понимал?
– Да, я один! Но я же не одинок! Просто мне никто не нужен! И ничего мне не нужно, кроме моих монет! И добился я многого! Такого собрания нет ни у кого!
– Для кого?
– Что для кого?
От этого вопроса, заданного самому себе, Михаил Николаевич даже привстал, чуть не вскочил. Потом снова лег, пытаясь успокоиться и сосредоточиться.
Но вопросы неумолимо продолжались.
– Для кого эта коллекция, во имя которой все творилось, во имя которой и душа погублена?
– Погублена душа?
Он снова привстал, пытаясь возмутиться, но тут же бессильно упал на подушку. А в голове, все звучало:
– Погублена, погублена, погублена...
Потом пошли воспоминания.

* * *

Вспомнился сын, но не таким, каким он мог быть сейчас. Да и не знал Михаил Николаевич, не ведал, каков тот сейчас. А ведь сыну-то уже за сорок...
Нет, сын вспомнился маленьким и доверчивым. Доверчивым... Слово это снова и пребольно царапнуло Михаила Ивановича.
– Доверчивым...
Вспомнилось, как сын держал его за палец, когда они шли куда-нибудь гулять. На бульвар, на Соборку, в Горсад, в зоопарк. Сын был покладист и, получив свою долю удовольствий – катание на пони, качели, шел, все так же держась за его палец, вместе с отцом на пятачок коллекционеров. Он терпеливо сносил долгое стояние вместе с чужими дядьками и ребятами.
Разговоры, обмены, покупки...
В награду за терпение, сын всегда получал мороженное.
Однажды, уже поздней осенью, простояв, лакомясь мороженым, несколько часов на пятачке, сын сильно заболел. Ангина, воспаление легких, высокая температура.
Михаил Николаевич испытывал угрызения совести, обещал себе, что больше никогда, никогда... Он много времени просиживал у кроватки Игорька, развлекал его, уговаривал пить лекарства, чуть не плакал сам, когда сыну делали уколы.
Ах да, тогда они впервые разругались с Мариной.
До этого случая она как-то снисходительно относилась к его увлечению, но тут...
Выдала она ему тексты! Мало не покажется!
Он и не знал, что столько всего в ней накопилось.
Да и он, тогда, не сдержался:
– Не пью, не курю, зарплату полностью домой приношу. Что еще надо?
– Что еще надо? – Всхлипнув, переспросила она.
– Что еще надо? – Повторила они вопрос, сделав ударение на слове "еще". И замолчала. Надолго. На несколько дней.
Игорь болел, а Михаил Николаевич вел себя примерно.
Его, конечно, тянуло к монетам, но, тогда, он мог с собой совладать.
Мальчику стало легче. Но он все так же требовал от отца сидеть с ним, развлекать его. Привык. Другой бы радовался, что ребенок так тянется к нему, но Михаила Николаевича это стало раздражать. К тому же совершенно не оставалось времени на общение с нумизматами, а этого общения требовало все его естество.
Тем не менее, он дал себе зарок не таскать мальчишку за собой на всякие сборища. Дал, то дал... Впрочем, держался он долго. Но, все-таки, сорвался.
Как-то, уже зимой, он все-таки пошел с ним на пятачок.
– Минут на десять, не больше! – Уговаривал он себя.
Но "благими намерениями"...
Приехал коллекционер Рома из Москвы. Он привез на продажу юбилейный рубль, именуемый среди специалистов "Сей славный год". Это рубль 1912 года, посвященный столетию Отечественной войны. На нем есть надпись:
"Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нем подвиги".
Пока Михаил Николаевич сговаривался с ним, пока торговался... Монету он, конечно, купил и недорого. Пятьдесят рублей отдал. И еще Петра прикупил 1721 года, что тоже время заняло.
Марина, ожидая их дома, извелась. Снова ссора.
На этот раз Марина не кричала, не плакала, а, что было хуже всего, молчала. То есть, не совсем молчала, а только с Михаилом.
Через несколько дней, вроде, оттаяла. Однажды она вдруг сказала ему:
– Миша, давай уедем обратно!
– Куда? – Не понял Михаил Иванович.
– В Черешневое...
– Зачем? – Снова не понял он.
– Чтобы жить!
– А разве мы тут не живем? Я – так вообще отлично!
Она только вздохнула.
Тогда, именно тогда, пролегло между ними то, что, иногда, называют трещинкой. Может это и так, тогда с годами трещина эта лежала себе и лежала, не особенно затрудняя общение. Но, все-таки была! Наверное, это так, ибо, забеременев через некоторое время, Марина не захотела оставить ребенка, хоть Михаил и уговаривал ее. Для вида он это делал или нет? Кто знает...
– Мне не потянуть еще одного ребенка и твою коллекцию! – Тогда сказала она.
"Причем тут коллекция?" – думал про себя Михаил. Но спросить поостерегся.
С абортами тогда сложно было. Пришлось побегать, да и денег это стоило немалых.
– Двух Петров купить можно за эти деньги, – как-то поймал себя на мысли Михаил.
Жизнь потекла дальше. Без изменений.
Без изменений?
Нет, изменения все-таки были, но медленные, невидимые. Короче, не затрудняющие жизнь.
Игорь рос. Стал школьником.
Росла коллекция Михаила Ивановича. Денег катастрофически не хватало. Зарплату он, как положено, целиком отдавал Марине.
Я забыл сказать, что после Черешневого он не стал больше работать в школе, а устроился в областной архив, расположенный в бывшей Бродской синагоге на улице Жуковского. Кроме этого, он подвизался в обществе "Знание" и, когда-никогда читал лекции. Было это не очень регулярно, но что-то капало и это "что-то" отдавалось коллекции.
После работы Михаил заскакивал в букинистический магазин на Греческой, где рылся в книгах, выискивая труды по нумизматике. Покупал он все, что попадалось, иногда даже в ущерб монетам. Пятачок был рядом, так что все можно было совмещать. Однажды, роясь в книгах, он познакомился с человеком, который делал то же самое. Они разговорились.
Новый знакомый оказался великим коллекционером Мошнягиным, о котором Михаил Николаевич уже слышал не раз. И каждый раз имя это произносилось с придыханием, восторгом.
Выходец из Одессы, впоследствии переехавший в Москву, Мошнягин был коллекционером всегда, причем коллекционером-ученым. Его перу принадлежали многие и многие работы по монетам Советского Союза, а его коллекция России была одной из лучших в стране. И вот такой-то человек стоит перед Михаилом Ивановичем, опираясь на резную трость, и разговаривает с ним. Михаил Николаевич пригласил Давида Исааковича, так звали Мошнягина, к себе. Тот рассмотрел его коллекцию, снисходительно улыбнулся и сказал:
– Знаете, коллега, при Вашей увлеченности, коллекция могла бы быть и получше! Зачем Вы оставляете все подряд? Определитесь окончательно с темой и собирайте!
– Я Россию собираю, – запротестовал, было, Михаил Николаевич, – да еще и на медные деньги.
– Денег не хватает? – удивился Мошнягин. А потом сказал, как припечатал:
– Коллекция должна быть бесплатной!
– Как бесплатной? – Охнул Михаил Николаевич.
– Подумайте!
С тем и расстались. Мошнягин еще два дня был в Одессе, еще раз виделся с Михаилом Николаевичем. На этот раз он пригласил его в дом своего учителя Зильбермана, где сам остановился.
Михаил чувствовал себя попавшим в высшее общество! Так, собственно оно и было. А разговоры, а рассказы.
Михаил Ефремович Зильберман, раздувая моржовые усы, редкие и торчащие строго параллельно земле, рассказывал о редких монетах, попавшихся ему, а Мошнягин поддержал разговор рассказом о том, как ему удалось с помощью монет определить дату Второго Иудейского Восстания.
На прощание Мошнягин продиктовал ему свой Московский адрес и телефон.
– Будете в Москве, заходите. Кое-чем сумею помочь, думаю, – сказал он.
Зильберман просто пригласил его заходить. И то, и другое приглашение были приняты с благодарности. Миша был на седьмом небе от счастья. Ему казалось, что поднялся он на несколько ступенек выше. И только одно не давало ему покоя, мучило его:
– Коллекция должна быть бесплатной!
Потом к нему пришло озарение, которое круто изменило, не столько его жизнь, сколько его коллекцию.
Действительно, активный коллекционер, рано или поздно, определяет для себя круг своего собирательства. Это необходимо, ибо, чтоб достичь глубины, необходимо и копать глубоко. То есть какая-то тема становится основной, монеты, ее наполняющие, и становятся, собственно, коллекцией. Все остальное, если оно есть, это обменный фонд. Таким образом, ограничив круг своего увлечения чем-то конкретным, можно весь материал, вышедший за рамки этого круга, сделать фондом, не только для обмена, но и для продаж. Таким образом, у серьезного коллекционера всегда есть минимум два фонда – основной, то есть собственно коллекция и обменный. Причем оба эти фонда необходимо пополнять, причем пополнение основного фонда полностью зависит от состояния обменного. Хотят нужную монету продать – пожалуйста! Продается что-то из обмена и вот они деньги. Более того, часть обменного фонда надо выгодно продавать с тем, чтоб всегда были деньги. А если, например, хотят только меняться, так обменный фонд для этого и предназначен.
Собиратели знают, что если ищешь, например, рубли Петра Первого, то попадается все, что угодно, кроме искомого. Вот из этого "все, что угодно" и нужно выбирать стоящее с тем, чтоб продать подороже или обменять.
Но для этого нужны знания не только в своей области, но и в смежных. Такие знания – это уже класс коллекционера.
Первым делом Михаил Николаевич пересмотрел свою коллекцию. Он давно решил, раз и навсегда, ограничиться только монетами России! Это, во-первых, высвобождало огромное количество материала, а во вторых, ставило перед ним конкретную цель, к которой он будет идти всю жизнь.
Для разгона, он продал мальчишкам всю иностранщину. Копейка к копейке, это составило приличную сумму. Можно было вертеться!
Затем он, пользуясь книгами, а больше расспросами, попытался классифицировать свою Германию. Оказалось, что у него есть довольно приличные вещи, хотя много было и чепухи. Взять те же немецко-фашистские рейхсмарки. Их отец, в свое время привез больше всего, причем, в основном пятимарочники. Оказалось, что среди них, а их было много видов, есть и редкости, которые стоят дорого. Например, пятимарочник с Гинденбургом и орлом на обороте, или там с Потсдамской кирхой стоят пять-шесть рублей, а такой же, но с Мартином Лютером или Шиллером – тридцать. А ведь были еще более ранние германские монеты, монеты Прибалтики. Ну, да я уже об этом говорил.
К тому же в Одессе произошло тогда знаменательное, для коллекционеров, конечно, событие – впервые было открыто Общество коллекционеров. Собирались во Дворце моряка раз в неделю, по выходным. Теперь все приобрело более организованный вид. Начались новые знакомства, хождения друг к другу в гости, рассматривания коллекций. Уже тогда Миша, придя домой после очередного визита, записывал по памяти, всю запомнившуюся информацию о коллекции коллеги. Так он делал и в последующие годы.
Так что, сейчас было что продавать, менять, было и на что покупать! А главное – было с кем общаться! То, что раньше свершалось периодически, теперь стало основой бытия, если хотите – профессией. Он покупал, продавал, снова покупал... Невозможно было остановиться, да и коллекция росла.
Дома же существовал шаткий мир. Марина, вроде бы, примирилась с происходящим. Во всяком случае, разговоры на эту тему прекратились. Прекратились вообще! Если раньше она могла поинтересоваться его делами, посмотреть, если он настаивал, на какой-то диковинный экземпляр, то теперь – нет!
Монеты существовали отдельно от нее. Она, проиграв сражение с ними за другую, более понятную и радостную для нее жизнь, сделала вид, что их и не существует. Так ей было легче.
Изредка выбирались они в гости или там, в кино, театр. Изредка приходили гости и к ним. В гостях Михаил скучал, злился, считая время, отобранное у монет, потерянным.
Сыну времени он тоже почти не уделял. Благо, тот учился да и вел себя в школе хорошо. Удобный сын.
– Удобный? – Интересное определеньице пришло. – Удобный!
Да разве может ребенок быть удобным? По всему выходило, что может. Потому что не надо было терять время, помогая ему делать уроки, на разговоры всякие воспитательные.
Когда Игорь приходил к нему для общения, Михаил Иванович не радовался этому. Общение это было ему не интересно, детские проблемы его не волновали. Он раздражался, старался, чем побыстрее, выставить сына из комнаты.
– А уроки ты сделал?
– Почему ты ничего не читаешь?
Ну, и так далее...
Сын уходил.
Потом он стал приходить все реже и реже и Михаил Николаевич начинал каяться и бранить себя.
– Что это я делаю? – угрызался он. – Ребенок ко мне тянется, а я?
В такие минуты он сам искал общения с сыном, но тот, памятуя, что рано или поздно все закончится криком, такого общения избегал.
К счастью, у сына появились друзья, он стал пропадать во дворе, приводить в дом друзей. Однажды, он попросил отца показать ребятам коллекцию. Михаил Николаевич показал ребятам коллекцию, разумеется, не всю, а так, что попроще да покрасивей. Сына он потом отругал. А коллекцию свою стал запирать.
Потом и Игорь стал собирать монеты. Это вряд ли было серьезно. Возможно, мальчик хотел, хоть в чем-то найти с отцом общее.
Михаил Николаевич отнесся к увлечению сына пренебрежительно, правда, изредка баловал его какими-то монетами, пытался рассказывать о них.
Мальчишка есть мальчишка. В дом зачастили, такие же, как и Игорь, юные нумизматы. Не все из них нравились Михаилу Николаевичу. Он стал запирать дверь в свою комнату, опасаясь, что у него что-нибудь украдут. Марина была недовольна этим и у них опять начались перепалки. Но он настоял на своем. А время шло...

* * *

Шел шестой час, когда Михаил Николаевич проснулся. Спал он всего-то несколько часов, поэтому чувствовал себя разбитым, но сна больше не было.
Он вылез из-под одеяла, сел на кровати, опустив ноги на пол, посидел, а потом медленно прошаркал в уборную.
Закончив туалет, он вернулся и снова лег. Самочувствие было приличным. Он привычно принялся мечтать о сумке с монетами, но мечталось как-то вяло, неубедительно. Тогда он оделся и направился в кухню. Завтракать.
Поев, он задумался над тем, что сегодня делать. Выходить на улицу, слава Богу, никакой необходимости небы

Все, что необходимо, было куплено еще вчера. По всему выходило, что весь день свободен. Можно было с полным правом заняться коллекцией, тем более, что это занятие всегда доставляло ему радость и никогда не надоедало.
Михаил Николаевич тщательно вымыл руки и направился к шкафу. Проделав все привычные манипуляции, он открыл сейф и достал оттуда первую планшетку. Это была Петровская медь. Он брал монеты одну за другой в руки, согревал их, рассматривал в лупу, надеясь отыскать еще что-нибудь новое, но каждая уже была так давно и тщательно изучена, что на какие-либо открытия уже надеяться не приходилось. Оставалось только любоваться монетами, что тоже было очень приятно.
Для недостающих монет в планшетке были оставлены свободные ячейки. Их было не так много, но и не мало.
Дело в том, что в последние годы Михаил Николаевич стал, так сказать, коллекционером-снобом. Ему захотелось, чтоб все рядовые монеты, о редкостях речь не шла, были у него только в отличном состоянии. В этом был, конечно, резон, ибо рыночная стоимость монет всегда пропорциональна их состоянию, но попробуй, замени почти треть Петровской меди, которая, сама по себе, редка. Монеты плохой сохранности лежали в отдельной планшетке и пребывали в коллекции как бы условно. Повторю, что это, конечно, не касалось настоящих редкостей, коих было у Михаила Николаевича немало. Взять, хотя бы, эту.
В его ладони лежала великолепная деньга 1709 года с трехжемчужной короной. Редкость и красавица!
Он думал о монете, как о живом и близком существе. Это ж так о дочери можно сказать:
– Красавица!..
Потом он начал перебирать Петровские копейки. Монеты были просто на загляденье. Сохранные, с темной ровной патиной!
А венцом его собрания Петровских копеек была пробная, 1710 года.
Он, улыбаясь, стал вспоминать, как легко и, практически задаром, она ему досталась. И, главное, где – в обществе, где тогда, и не такие как он, акулы царили.

* * *

Общество коллекционеров тогда располагалось в здании старого Главпочтамта на улице Гоголя. В зал пускали только взрослых коллекционеров, а ребятня стояла под дверью, умоляя взрослых:
– Дяденька, проведите!
Ну, совсем, как на футболе.
Ну, как его тогда угораздило выделить среди других этого парнишку и провести в зал? Мистика какая-то! От счастья, что взрослый, настоящий коллекционер не только провел его в общество, но и, как с равным, беседует с ним, мальчишка поплыл. А тренированный глаз Михаила Николаевича уже разглядел среди всякой монетной чепухи необычную Петровскую копейку.
Мальчишке копейка, видимо, тоже нравилась, потому что, когда Михаил Николаевич взял ее в руки, он весь сжался. Не желая спугнуть удачу, Михаил Николаевич равнодушно положил монету обратно в коробочку из-под леденцов, где лежали и остальные сокровища паренька, и взял в руки другую, обычную, потом еще одну.
– Вот эти мне подойдут, – сказал он. – А, кстати, что ты-то собираешь?
Оказалось, что парнишка собирает монеты СССР.
– Ну, так у меня есть потрясающий обмен. Ты когда-нибудь слышал о пробных монетах 1958 года?
– Да, конечно, – ответил парнишка, – но никогда не видел. Это же пробные монеты. Они же большая редкость!
– Смотри!
И Михаил Николаевич достал десятикопеечную монету 1958 года. Она была такая же, как и серийный гривенник 1961 года (Помните?), но год был, все-таки 1958!
Мальчишка обалдел. Действительно о пробной серии 1958 года слышали многие, но вряд ли у кого эти монеты были. Сознание того, что он может стать обладателем этой уникальной, по его мнению, монеты, почти лишило его дара речи.
– Что Вы за нее хотите? – Спросил он, но видно было, что паренек готов на все, ради обладания этим гривенником.
У Михаила Николаевича таких гривенников было несколько, и он уверенно вел партию к логическому завершению.
– Пожалуй, возьму вот эту, – показал он на тертый пятак 1924 года.
Паренек затаил дыхание. Происходило нечто невообразимое. За пятак, цену которому, вернее ее полное отсутствие, он хорошо знал, ему давали редкую пробную монету!
– Впрочем, нет, – призадумался Михаил Николаевич, – все-таки маловато будет, даже ради знакомства.
Паренек обмер. Счастье ускользало из рук!
– Возьмите что-нибудь в додачу, – предложил он. – Выбирайте!
– Пожалуй,– помедлил Михаил Николаевич, – пожалуй, я возьму...
И призадумался. Он брал в руки одну монету, другую, словно не мог найти достойного довеска.
– Пожалуй, я возьму вот эту, – и он указал на Петровскую копейку.
Парнишка с радостью согласился. В дальнейшем, он всегда первому показывал Михаилу Николаевичу свои монеты, но больше ничего поистине редкостного ему не попадалось. Так, по мелочи...

* * *

Так появилась среди Петровской меди эта копейка.
Вспомнив эту давнюю историю, Михаил Николаевич довольно усмехнулся.
– Надул паренька? Ну и что же? За знания надо платить!
Он еще немного подержал копейку в руке, потом, со вздохом, положил ее на место.
Особую его гордость составляли серебряные Петровские копейки, которые, будучи не очень редкими, все были в отличном состоянии. Хотя, и среди них были редкости. Взять вот эти копейки 1713 и 1714 годов. Их он приобрел у сумасшедшего ленинградца, который никогда не называл одну и ту же цену. Спросишь раз – одна цена, второй раз – другая, третий – третья, и так до бесконечности. Причем цены повышались и понижались совершенно произвольно. Высокая цена, низкая, снова низкая, еще меньше прежней, снова высокая... Поди, угадай, когда покупать надо. Но он все-таки угадал!
И только иногда, совсем редко, Михаила Николаевича мучила мысль:
– А может, надо было еще пару раз поспрашивать?
Он откинулся на спинку стула и долго сидел так, улыбаясь.
Да, хватало у него в жизни случаев, когда за бесценок шедевры покупались.
– Коллекция должна быть бесплатной!
Как давно было это сказано...
– Нет, дорогой Давид Исаакович, ошибаетесь! Коллекция, вырастая и развиваясь, еще и доход должна приносить! Видите, уважаемый, как я Вашу формулу развил?
Михаил Николаевич поймал себя на том, что говорит вслух.
Нет, нет уже давно Великого Коллекционера Мошнягина, но так хочется говорить с ним, спорить. Спорить? Да, спорить, потому что он редко осмеливался спорить с Великим. А если осмеливался, то делал это чрезвычайно редко.
Он всегда поражался чрезвычайной открытости Мошнягина, не одобрял ее. Тот готов был часами говорить о своей коллекции, иллюстрируя рассказы самими монетами. Он не всех пускал в дом, но тот, кто туда попал, мог рассчитывать на роскошное гостеприимство, мог посмотреть и потрогать руками любые монеты, а то и получить что-нибудь в подарок. Причем, неважно кто это был: умудренный старец или совсем зеленый студент.
Да, велик был Мошнягин! Ну и что? Сам же за это и поплатился. Всю коллекцию из дома вынесли. Ищи-свищи...
Нет! Свою коллекцию Михаил Николаевич никому не показывал!
Знали, конечно, что у него есть та или иная монета, но всего не знал никто! Да и зачем? Что, он для кого-то собирает? Нет, и еще раз нет! Только для себя. Так зачем другим знать о том, что у него есть? Незачем! Похвастаться какой-нибудь редкостью? Зачем? Еще завидовать начнут, а зависть многое порождает.
Зато, выбрав свободный денек, а у него почти все дни теперь свободные, можно разглядывать-перебирать свои сокровища и радоваться.
– Как скупой рыцарь! – уколола вдруг непрошеная мысль.
– Ничего общего, – ответил он сам себе, – мои сокровища духовны!
– Ну и что? Духовны, как бы не так! Для большинства людей это только груда металлических кругляшей. И ни холодно людям от этого, ни жарко...
– А я не для большинства собираю! И, даже, не для меньшинства. Что мне до них? Я собираю для себя! А оценить мое собрание могут только такие, как я!
Тут он вспомнил, что "такие, как он" вряд ли увидят и оценят его собрание, но и это не поколебало его.
Михаил Николаевич глянул на часы и решил временно прерваться. На обед. Режим следовало соблюдать. Что он и делал не один уже год.

* * *

В шестидесятые годы, в самом начале, коллекционеров стало "больше, чем людей". Собирали все! Общество, перебазировавшееся, к тому времени, в летний кинотеатр Дворца студентов, почему-то имени Дзержинского, напоминало по воскресеньям пчелиный рой. Найти что-то стоящее в этой толпе было крайне затруднительно. На необычную вещь кидалось сразу несколько человек. Правда, существовали свои неписаные законы поведения и они кое-как соблюдались, но не всегда. В этих случаях и до драк доходило.
Вот, например, известный наглец и проныра Кац, однажды прилично схлопотал по роже от одного паренька. И за дело! А случилось вот что.
Пришел как-то Кац в общество и видит, что парнишка какой-то сторговал довольно интересный Петровский рубль и недорого. Один нюанс, деньги еще заплачены не были. Парнишка только полез по всем карманам, чтоб набрать требуемую сумму. Тут Кац этот к нему подходит и просит:
– Не позволите ли, молодой человек, взглянуть на Ваше приобретение!
Тот, лопух, обрадовался уважительному тону взрослого человека, коллекционера к тому же, монету Кацу отдал, а сам деньги продолжает считать.
Чего там считать, если у Каца деньги давно приготовлены и в кулак зажаты. Только мальчишка монету ему отдал, как Кац продавцу деньги сунул и пошел себе.
Парень сначала ошалел, а потом озверел. Не успели его удержать. А он еще и боксером оказался. Догнал он Каца... Короче, остался Кац без монеты, зато с битой мордой.
И все, кто его знал, были довольны, ибо проделывал он штучки такие не раз, не два...
Так что, как видите, зрелища были, а хлеба, настоящего коллекционерского хлеба, почитай, что и не было.
Выход был только один – ехать в Москву или Питер. Тем более что деньги на такую поездку были.
Просто так, сам по себе, поехать Михаил Николаевич не мог. Опасался семейных сцен и вообще...
Пришлось думать, искать причину, объясняющую необходимость поездки в Москву. Искал, искал, а нашла причину эту... Марина! Ей на работе предложили три путевки на теплоход, плывущий по Волге по маршруту Москва – Астрахань – Москва.
Путевки были дороговаты, Она сомневалась, но Михаил Николаевич своеобразно разрешил ее сомнения. Он пришел в профком на ее работе и выкупил эти путевки. Его там, конечно, знали, так что вопросов не было.
Решено было отправиться в Москву загодя, побыть там два-три дня, а потом уже отправиться в путешествие по Волге. Михаил Николаевич выторговал себе еще неделю в Москве на обратном пути. Поездка намечалась на середину августа и заканчивалась аккурат к началу учебного года, так что и аргументы у него были.
– Нечего Игорю школу пропускать, а у меня еще шмат отпуска остается! Раз уж я в Москве буду, то почему бы по Столице не побродить?
– Знаю я, где ты бродить будешь, – отвечала Марина, но, в общем-то, беззлобно.
Так и порешили.
В Москву поехали поездом и ничего, кроме скуки и мучений от вынужденного безделья, Михаил Николаевич не испытывал.
Зато было время поразмышлять. Он вдруг поражен тем, как сильно отвык-оторвался от семьи. Вроде бы, вместе живут, а все же...
Теперь, оставшись с ними надолго наедине (четвертого попутчика в купе не было), он чувствовал себя скованно и неуютно. Это, однако, скорее озаботило его, чем ужаснуло.
Он заставил себя привыкать к разговорам с Мариной (о чем?), к любопытству и непоседливости Игоря.
Привыкание это шло ни шатко, ни валко, но, все-таки, шло. Так что, по приезду в Москву, семья опять была семьей. Михаил Николаевич был доволен этим, хотя зверски устал.
Два дня, проведенные в Москве, пришлось "держать марку". Он водил свое семейство в зоопарк на Красной Пресне (две остановки трамваем и он в обществе коллекционеров!), на ВДНХ (сто метров в сторону и он на сходняке!), по Красной Площади...
Потом был теплоход. Назывался он "Иван Сусанин". Каюта у них была большая и светлая с двумя кроватями (полками? койками?), расположенными одна над другой, и диванчиком для Игоря. Кормили хорошо и, положа руку на сердце, было интересно.
Углич, Кострома, Куйбышев... Вот в Куйбышеве ему удалось оторваться от экскурсии и побродить по городу. Города он не знал, бродил, в основном, по центру, чтоб не заблудиться и вовремя успеть на теплоход, но, все-таки, набрел на букинистический магазин, где ему удалось купить интереснейший нумизматический выпуск трудов Государственного Эрмитажа.
– Теперь будет что почитать, радовался он.
На теплоходе была отличная библиотека, но не терять же время на всякие там романы-повести.
Соседи предлагали сгонять пульку, но он, опасливо оглянувшись на Марину, отказался.
Марина, видя, что супруг все время при ней да при Игоре, оттаяла. Жизнь налаживалась. Плыли они по потрясающе красивым местам с частыми "зеленными стоянками", где можно было искупаться, побродить по берегу, полюбоваться чудными волжскими плесами. В городах они исправно посещали экскурсии, потом, как и все, бегали по магазинам, покупая обновки.
На восьмой день пути они прибыли в Астрахань.
Как только судно пришвартовалось, как по палубе ударил топот множества ног. Целый десант астраханцев ворвался на судно, стучал в каюты, предлагая черную икру. Икра эта была упакована в пакеты по одному килограмму. Стоила она баснословно дешево – по пять рублей пакет, но много купить было нельзя, потому что в каюте холодильника не было. Купили один пакет и ели вволю.
Это, пожалуй, все, что запомнил Михаил Николаевич об Астрахани, показавшейся ему жаркой и пыльной.
Первая половина путешествия была окончена.
– Только половина, – грустно думал он.
Мысленно он был уже в Москве, но виду не подавал.
Обратный путь пролетел, или надо сказать проплыл, довольно быстро.
Еще день Марина с Игорем провели с ним в Москве. Они втроем отправились в ГУМ. Хотелось им купить то то, то это. Михаил Николаевич покупал им то, покупал им это. Все были довольны. Наконец, он отвез их на Киевский вокзал и посадил в поезд.
Ему предстояла неделя счастья, заполненная встречами, разговорами и, конечно же, покупками!
Вернувшись в гостиницу и не в силах дождаться утра, Михаил Николаевич принялся обзванивать знакомых коллекционеров.

* * *

Телефон зазвонил, когда Михаил Николаевич уже отобедал и размышлял над тем, не лечь ли передохнуть.
Звонил один из "стариков" и у Михаила Николаевича от приятного предчувствия стало хорошо-хорошо на душе.
Однако "старик" ничего конкретного по телефону не сообщил, а только условился о встрече.
Решили, что он подъедет к Михаилу Николаевичу часа через два.
Какой тут сон? Михаил Николаевич напрягся, как бегун перед стартом.
– Так, – размышлял он, – прижало старого черта!
Сам, будучи далеко не молодым, Михаил Николаевич упорно именовал коллег-однолеток стариками. Впрочем, так оно и было.
– А вдруг он купить что-то хочет? – пугал себя Михаил Николаевич.
Но, по зрелому размышлению, выходило, что этого не может быть. По его сведениям, а черпал их он в самых разных источниках, с деньгами у "старика" было полная "труба".
Пенсии тому никогда не хватало, а то, что можно было распродать, без ущерба для основной коллекции, тот давно уже распродал.
– Стало быть, деньги опять понадобились! Значит, принесет он что-нибудь на продажу. Интересно, что?
Михаил Николаевич порылся на полке стеллажа, достал нужную папку и стал изучать всю, имевшуюся у него, информацию о коллекции коллеги. Честно говоря, он помнил все и так, но хотел быть стопроцентно уверен, что ничего не пропустит. Монеты, имевшиеся у "старика", лежали перед ним в виде записей и таблиц.
– Так, что бы я сам продал из этого? – поэкзаменовал свою сообразительность Михаил Николаевич.
Ответ лежал на поверхности. Коллега собирал русскую медь и весьма в этом преуспел. Коллекция меди была весьма полной и тут Михаилу Николаевичу ничего не светило. Но была у коллеги неплохая подборка Анненских рублей, которая ему досталась целиком, и которой он дорожил из-за великолепного экземпляра Гедлингеровского рубля 1736 года. У Михаила Николаевича такая Анна была, но худшей сохранности, хотя и более редкая разновидность. Она досталась Михаилу Николаевичу от известного Кишиневского собирателя, который, не зная, что это такое, таскал ее в коробке из-под чая наряду с другим, ничего, по его мнению, не значащим, материалом. Михаил Николаевич прямо обмер, когда ее увидел, а Кишиневец был поражен обилием монет, полученных за Анну.
Так что, вторая Гедлингеровская Анна была для Михаила Николаевича крайне желательна.
– Но одну он ее не продаст, – размышлял Михаил Николаевич, – без нее остальная подборка теряет смысл. Стало быть, придется покупать все. Он стал прикидывать стоимость монет, чтоб выйти на цифру, которую он готов будет заплатить. Выходило тысяч восемь.
– Собью до семи и куплю, – решил он, – в крайнем случае, дам семь с половиной.
На том он успокоился и стал дожидаться коллегу.

* * *

Михаил Николаевич не мог дождаться утра, чтоб начать задуманное. Он хотел встретиться с теми москвичами, которых он знал только заочно, познакомиться с новыми коллекционерами и, в первую очередь, побывать у Мошнягина. Он позвонил ему, как только счел, что время для звонка не слишком раннее. Тот пригласил его к себе на Донскую улицу, объяснил, как пройти к его дому от станции метро Октябрьская.
Днем эта встреча состоялась. Михаил Николаевич не помнил, как прошел, нет, пролетел он по тенистой Донской улице, как нашел нужный номер дома, как взлетел по лестнице на третий этаж, позвонил... Он шел в гости к Великому и ждал от этого визита многого, очень многого.
Хозяин сам открыл ему дверь, пригласил в кабинет. Кабинет был большой, немного темной комнатой. Слева, в углу стоял письменный стол, заваленный бумагами.
– Пишут... – неопределенно сказал Мошнягин, кивая на стол.
Посреди комнаты тоже стоял стол, большой и тяжелый. На нем лежали планшетки с монетами.
Советы – определил Михаил Николаевич.
Справа от стола стоял большой платяной шкаф. Левая дверца его была открыта, но вместо вещей, сверху донизу шкаф был начинен планшетками.
У противоположной стены стояли какие-то бюро и шкафчики. Как оказалось впоследствии, они тоже были с монетами. И еще там был книжный стеллаж, в котором, к удивлению Михаила Николаевича, были не только книги по нумизматике, но и томики стихов.
Хозяин пригласил присесть. Михаил Николаевич сел.
– Надолго в Москву? – спросил хозяин.
– На неделю.
– Где были? Что уже приобрели?
– Пока нигде не был. Вы – первый. Да и не знаю я никого.
– Ну, это дело наживное.
Разговор налаживался. Михаил Николаевич, мечтавший сразу же погрузиться в монетную тему, поймал себя на том, что с удовольствием слушает рассказ хозяина о том, как тот служил на строительстве Волго-Дона. (Как зашел разговор об этом Михаил Николаевич право не помнил).
Потом хозяин рассказывал о редких советских монетах, показывал их.
После этого перешли к России. Хозяин вынимал из шкафа планшетки, показывал монеты, рассказывал о них.
Монет было много и почти все хотелось купить.
– Я тут и сотой части не потяну, даже тысячной, – с горечью подумал Михаил Иванович.
– Это какая же коллекция должна быть, если мне только дубли показывают.
И еще одна мысль не давала ему покоя:
– А смог бы я так показывать свои монеты почти незнакомому человеку?
– Нет, не смог бы! – Честно ответил себе Михаил Иванович. Но обаяние хозяина было так велико, что он даже не почувствовал себя ущемленным.
Разговор, между тем, продолжался. Выяснилось, что хозяин монеты не продает. Но у Михаила Николаевича сделалось такое несчастное лицо, что хозяин пообещал сделать для него исключение.
Перешли и к этому. Купить, как я уже говорил, Михаилу Николаевичу хотелось почти все! Но он понимал, что это невозможно.
Да, был еще такой забавный эпизод.
– А у меня есть монета, – сказал Михаил Николаевич, – которой даже у Вас нет!
– Какая же? – поинтересовался хозяин.
– Гедлингеровская Анна 1736 года!
– Да, хорошая монета, – с этими словами Мошнягин поднялся, подошел к шкафу, достал очередную планшетку и поставил ее на стол.
Наряду с другими монетами там лежали три! Гедлингеровские Анны 1736 года!
– Двести рублей и любая из них Ваша!
Анну тогда Михаил Николаевич не купил, чем угрызался потом всю жизнь.
Зато приобрел он несколько, довольно редких, монет девятнадцатого века, отличный по сохранности рублевик Петра III и, о счастье, рубль Иоанна Антоновича.
Визит подошел к концу и безмерно счастливый Михаил Николаевич распрощался, унося с собой не только монеты, но и адреса коллекционеров и рекомендательные письма к ним.
С Мошнягиным он, в тот приезд, еще раз увиделся в Московском обществе коллекционеров на Краснопресненской. С тех пор они стали переписываться.
Из Москвы Михаил Николаевич уезжал окрыленным. Столько новых монет! Столько знакомых! Столько возможностей. Ему казалось, что целый мир открылся перед ним и манит, манит в свою солнечность. Правда, солнечный диск в этом мире был монетой, новой и сверкающей.

* * *

Монеты, принесенные "стариком" для продажи, были действительно рублями Анны Иоановны. Всего тридцать монет в отличном состоянии.
– Да, неплохая подборка, – похвалил Михаил Николаевич. – Ну, и что с ней станем делать? Кроме Гедлингера рубли-то все рядовые!
– А сохранность – вступился за свое добро оппонент. – И кроме Гедлингера тут редкости есть! У Полуйко...
– Полуйко, Полуйко, – Перебил Михаил Николаевич. – Только он один выискивает сотни разновидностей одной и той же монеты, только он и расценивает их по редкости. Своя рука – владыка!
– Так-то оно, так, – не сдавался "старик",– но все же...
Они еще долго говорили о достоинствах и недостатках, принесенных монет, причем Михаил Николаевич упирал именно на недостатки, тогда как оппонент сосредоточивал внимание на достоинствах.
Пришло время приступать к делу.
– Сколько за Гедлингера? – Спросил Михаил Николаевич.
– Продаются только все! – Как и следовало ожидать, ответил "старик".
Помолчали. Михаил Николаевич сделал вид, что думает, хотя все решил уже давно.
– Хочешь, бери все за восемь тысяч зеленных, – не выдержал молчание хозяин Анн, – не хочешь, другим отдам. Мне и так отдавать тебе монеты, как серпом по яйцам.
– Почему? – опешил Михаил Николаевич.
Он так поразился сказанному, что даже не успел обидеться.
– Да потому, что ты, как паук, сидишь и коллекцию каждого из нас, рано или поздно в свою паутину заворачиваешь! Ты же не живешь, а монеты копишь, а я и такие, как я, мы живем. Поэтому-то у нас денег никогда нет, и идем мы к тебе, и лучшее несем.
– Разве я вас зову? – Тихо спросил Михаил Николаевич. – Разве это я тебе сегодня по телефону позвонил, это я монеты к тебе принес? Если я паук, то почему ты не пошел к другому? Сказать? Да потому, что другой заплатит тебе еще меньше!
– Семь тысяч мне за них уже дают, – сказал "старик", и Михаил Николаевич видел, что он не врет.
Обиды все еще не было. Была ярость, подавляемая, но от этого не менее жгучая. Где там обиде?
– Семь, говоришь, дают? А тебе мало? Ко мне пришел, еще сотню-другую вытянуть! Говори сразу и окончательно: – Сколько?
– Я уже сказал, что хочу восемь тысяч! – уперся тот.
– Восемь я тебе не дам, из принципа. Пауки столько не дают! Ты же к пауку пришел, не так ли? Я – не паук! А ты много хуже меня! Ты меня ненавидишь, но идешь ко мне! Кто же из нас хуже? – Довольно несвязно цедил Михаил Иванович.
Сошлись на семи с половиной.

* * *

Сойдя с поезда, Михаил Николаевич отправился домой. Ему казалось, что стал он выше ростом и, вообще, значительней. Знакомства, приобретенные им в Москве, поднимали его статус, возвышали его в собственных глазах.
– Показать бы кому-то привезенное, похвастать...
Но он тут же отогнал от себя эту мысль.
– Незачем это! Лишнее!
Дома его ждали. Дома ему были рады. Памятуя о том, каким милым, внимательным и добрым был он в недавнем путешествии, Марина и Игорь скучали по нему. И он постарался не разочаровать их. Вечер прошел чудесно. И ни Марина, ни Игорь не знали того, как тяготится он этими разговорами, знаками внимания, покоем, которыми был так переполнен вечер. Он с облегчением вздохнул, когда они, наконец, пошли спать.
Теперь он был предоставлен самому себе, а стало быть, мог насладиться работой с монетами. Вроде бы, скажете, рутина. Достать монету, определить ее по одному каталогу, отметить там, затем сделать то же самое по другому каталогу, третьему... Но эта рутина была ему дороже всего! Монет он привез немало. Так что, когда пришло время ложиться спать, на часах было четверть четвертого ночи. Марина, не дождавшись его, обиженно спала. Он лег рядом, положил руки за голову. И опять, опять та же мечта-полусон, снова сумка с монетами. Петры, Петры, Петры...
Наутро приятное ощущение собственной значительности не покинуло его, а, даже, как-то расширилось, окрепло. Было воскресенье, он шел в общество. По дороге он стал думать о том, что сейчас будет рассказывать коллегам о Москве, о своих новых знакомых, среди которых были люди, пользующиеся великим почтением. Но тут же остановил себя.
– Незачем это, – поучал он сам себя, – могут спросить о том, что он привез. А что тогда отвечать. Рассказывать о своих покупках? Незачем! Расскажи, потом покажи... Еще этого не хватало!
Стало немного обидно. Столько впечатлений, столько новых монет, переведших его коллекцию на качественно новый уровень, а никому ни пол слова. Впрочем, почему ни пол слова? Он же купил много монет для обмена-продажи. В Москве многое можно купить по дешевке. Туда-то все везут! Так что, есть у него с собой то, что охотно показывать можно. А заодно и похвастать знакомствами можно будет.
Успокоив себя таким образом, он прибавил шаг.
Вот и дворец студентов. На входе стоял его давний знакомец, так что можно было даже не предъявлять свою бардовую членскую книжку. Его тут же обступили, спрашивали о том, почему он "проказенил" целых три воскресенья и, конечно, о том, что же он привез.
Тут он не спешил. Он прошелся по рядам, постоял, поговорил о том, об этом, выясняя ситуацию. За то время, что он путешествовал, некоторые изменения все же произошли. Появилось много новых коллекционеров, которые недостаток знаний возмещали обилием денег и напором. Все, предлагаемое к продаже, сметалось мгновенно, цены росли. За рядовой рублевик Петра Первого, за который раньше просили пятнадцать рублей, а отдавали за тринадцать четырнадцать, теперь стоил двадцать-двадцать пять. И то, попробуй, найди! Это было ему на руку. Михаил Николаевич решил продать кое-что из привезенного. Монеты были разложены в два кляссера. В один, что похуже, в другой, что получше. Самые интересные дубли, аккуратно завернутые в мягкую салфетку, лежали во внутреннем кармане и к продаже не предназначались.
Он вынул первый кляссер и протянул желающим. Его обступили. Посыпались вопросы о цене той или иной монеты. Вопрос ценообразования он решил просто. Цену, существовавшую до его отъезда в Москву, он увеличивал вдвое.
– Уступить всегда успею, – решил Михаил Николаевич.
Некоторые отходили. Некоторые начинали торговаться, но он, пока, стоял на своем. Увидев, что он непреклонен, люди, наименее стесненные в средствах, начали покупать. Тут сыграло свою роль и стадное чувство, так что все содержимое кляссера испарилось минут за тридцать. Тут он взял себе передышку. Легкость, с которой "улетел" совершенно рядовой материал, его поразила.
Перед тем, как приняться за второй кляссер, Михаил Николаевич решил передохнуть. Старые знакомые, к которым он подошел, встретили его упреками.
– Всяким залетным, без года неделя, любителям монеты показываешь, продаешь, а старым знакомым что?
– Много с вас возьмешь, – подумал Михаил Николаевич, присаживаясь рядом на ребристую скамейку.
Но ответил совсем по другому.
– А для старых знакомых у меня другой кляссер есть. Гораздо получше! И еще-кое что в загашнике.
У него, вообще, такое правило было:
– Уважительно и вежливо разговаривать со всеми: будь то пацаненок какой-то или дилетант-профан, старушка какая-то или вот, как сейчас, коллеги-зубры.
И это правило не раз себя оправдывало, и приносил пацаненок или старушка когда никогда что-то интересное.
И еще, расплатившись за купленную монету, он не спешил уйти, а долго расспрашивал о том, что есть еще дома. Иногда дома было что-то еще более ценное. Был как-то случай. Принесла одна старушка продавать два рублевика. Триста лет дома Романовых, юбилейные. Они очень часто попадались и стоили не более двух рублей за штуку. Старуха хотела по три. Никто у нее не покупал. Она покорно ходила от одного к другому коллекционеру, протягивала им монеты, но безуспешно. Михаил Николаевич не отмахнулся от старухи, поговорил с ней, узнав, что дома еще такие монеты есть, не поленился посадить старушку в такси и подъехать к ней домой. А дома у нее действительно был еще с десяток юбилейных рублей, но среди них Гангут[5]] и лягушонок! И все ему достались по три рубля. А ведь Гангут уже тогда стоил больше ста! Попробуй, не поговори после этого со старушкой или там стариком.

* * *

"Старик" ушел. На столе перед Михаилом Николаевичем лежали рублевики Анны Иоановны. Ровно тридцать штук и среди них, вожделенный Гедлингер. Но радости не было. То, что услышал он от "старика" то, что впервые было высказано ему в лицо, было для него шоком.
Так чувствует себя человек, неожиданно узнав, что неизлечимо болен. Да, все признаки болезни были налицо, да, он не раз думал о том, что заболел именно этим, но была, была надежда, что сделает он все анализы, отнесет умному врачу, а тот кажет:
– Чепуха, уважаемый. Попейте эти капли, попринимайте эти таблетки и, как рукой, снимет.
Но вдруг, о ужас! Врач говорит иное. И все. И наступает временный столбняк отчаяния. Потом человек слегка отходит, успокаивается и начинает барахтаться. Потом... Но сначала наступает состояние, схожее с тем, что сейчас испытывал Михаил Николаевич.
Он, конечно, отдавал себе отчет, что коллеги относятся к нему, скажем так, неоднозначно. Но не знал, не предполагал силы и мощи той ненависти, которую обрушил на него его недавний визитер.
И главное, Михаил Николаевич догадался, что так к нему относится вся "старая гвардия", а может, даже, и молодые-ранние.
Из могучего всесильного коллекционера-великана он превратился вдруг в изгоя, всеми ненавидимого.
– За что? – шептал Михаил Николаевич.
– За что?
Он, конечно лукавил. Было за что, и он это знал. Знал, но до конца не верил в это, гнал эти мысли прочь. Потом он стал оправдывать себя. Но для этого нужно было припомнить все и каждому поступку найти оправдание. Но это было невозможно! Так много всего скопилось за годы и годы коллекционирования, так много всего...

* * *

Так много материала и сразу Михаил Николаевич не демонстрировал еще никогда!
Кляссер рвали из рук, посыпались расспросы:
– Где взял?
– Так я же по Волге плавал! – туманно отвечал Михаил Николаевич.
Не хватало еще раскрывать источники добычи монет. Коллегам только палец покажи...
Часть монет из второго кляссера была продана тут же. Оставшиеся монеты он договорился обменять на днях. О монетах, лежавших у него во внутреннем кармане, он даже не заикнулся.
– Не время еще, – решил он, – и предложений особо интересных нет. Так что пускай, пока, полежат.
Дома, пересчитав выручку, он был потрясен тем, что уже окупил все расходы на все монеты, приобретенные им в Москве!
– А ведь, сколько еще осталось! – Радовался он.
Захотелось теперь же, не медля, снова ринуться в Москву. Но это было невозможно. Не так поймут дома, не так поймут на работе.
– Зачем нужны семья и работа, если они мешают жить так, как я хочу? – досадливо думал он.
Все раздражало его. Хотелось покоя и свободы.
– Уйти, что ли от них? – вдруг подумал Михаил Николаевич.
Он тут же, возмущенно, отогнал эту мысль.
Но только отогнал. Мыслишка эта трусливо отбежала в сторону, как дворняга, на которую накричали. Но только отбежала и... стала поодаль, дожидаясь момента, когда можно будет вернуться.
Потянулись будни. Работа, пятачок на Греческой площади, дом. Все, как и раньше.
Но уже вдохнул, вдохнул он воздух, вожделенной и понятной только ему, свободы, почуял запах денег. И не просто денег, а денег дающих возможности!
Возможности чего?
Он сам вразумительно не мог ответить на это. Лишь одно он знал точно. Семья – это досадная помеха для коллекционирования. Или для того, что денег побольше заработать? Нет, пожалуй. Деньги были нужны для того, чтоб покупать монеты. И только! Он почувствовал в себе желание и силы тягаться не только с местными собирателями, но и со столичными. Со временем, конечно... Но для этого нужна была свобода! Странный человек, он видел свободу в том, чтоб любыми способами пополнять свою коллекцию, ни с кем, при этом, не считаясь. А семья была рядом и требовала и денег, ну с этим он как-то бы примирился, и внимания, и времени. А, главное, он был подотчетен! Жена, сын стали преградой между ним и тем, что считал он самым прекрасным на свете. А самым прекрасным на свете были монеты!

* * *

Монеты лежали на столе. Ровно тридцать штук. И среди них красавица – Гедлингеровская Анна. Но радости не было. Была горечь.
– Неужели, неужели все так обо мне думают? – задавал и задавал он себе вопрос, вышагивая по комнате.
Заметьте, что Михаил Николаевич даже не задавался вопросом:
– Неужели, неужели я такой, каким выставил меня этот человек?
Он негодовал:
– Паук! Почему паук? Разве я заставлял, затягивал кого-то?
Но ему и в голову не приходило, что сети, расставленные им на каждого коллекционера, на каждую монету, сродни паутине. Он ведь прекрасно умел вычислить кто, когда и с чем придет к нему. Да еще и подталкивал к этому. И не он ли скрупулезно высчитывал, учитывая все факторы, кому и сколько он станет платить.
А монеты все еще лежали на столе, но ни их отменное состояние, ни предстоящая приятная и важная работа по их классифицированию, ни, не менее приятное, заполнение пустующих ячеек, ну, просто, ничего не радовало Михаила Николаевича.
Впервые за много лет, он ощутил себя одиноким, отделенным каким-то барьером от остальных людей.
– Если б они знали, если б они знали... – повторял почему-то он, но остальная часть мысли никак не формулировалась.
– Что знали? О чем знали? – Он и сам, пожалуй, не в силах был ответить на это.
Да и что, такое особенное, должны были знать о нем люди?
Он снова начал кружить по комнате, что-то бормоча и натыкаясь на стул.
Гадкое чувство никак не проходило. Он подошел к окну, глянул вниз. Там ничего не было. Михаил Николаевич снова закружил по комнате, вышел в кухню, напился, снова подошел к окну, на сей раз кухонному. По двору, направляясь домой, шел давешний "бомж" с каким-то свертком, похожим на картину, в руках.
Михаил Николаевич отошел от окна, вернулся в комнату.
– А, все-таки, вышло по-моему! – вдруг произнес он, остановившись.
– Обхамил, сделал больно, но отдал монеты по моей цене!
Но и это не успокоило его.
– Сказать такие слова и не хлопнуть дверью, не уйти...
Вся обида и горечь вдруг перелились в другой сосуд, и назывался сосуд этот презрением. Он презирал недавнего оппонента до отвращения, до судорог.
Вдруг, впервые в жизни, ему захотелось закурить. Он не знал, не ведал вкус табачного дыма, но был уверен, что закури он, тотчас станет легче.
Монеты все лежали на столе, но прикоснуться к ним было мучительно.
– Какой ценой... – вдруг шевельнулась мысль.
Он осознал, что цена этих монет высока, неизмеримо выше денег, заплаченных за них.
– Ох, как пакостно на душе!
– Душа... – снова из бессонницы ночной вернулось к нему это слово, даже не слово, понятие, которое он не в силах был понять.
– Душа... Что это? Есть ли она? Но болит!.. А ведь, если можно сделать больно душе, то и другое с ней содеять можно! Например, погубить! Не поздно ли я задумался?
Он пытался отмахнуться, уйти от ответа.
Но душа болела, и это было хорошо, но Михаил Николаевич не догадывался об этом.

* * *

Догадаться о мыслях мужа Марина, конечно, не могла, но почувствовала неладное. И это неладное сразу связала с монетами. Она даже пожалела, что причиной всему не женщина. В этом случае она могла бы, хоть как-то, бороться. Но нет, противником ее была недобрая сила, именуемая коллекционирование, чуждая ей и непонятная. Она пыталась отвлечь Михаила от монет, взваливая на него груз домашних проблем, но только раздражала его. Тогда она оставила его в покое.
Свобода обрушилась на Михаила Николаевича! Он ликовал. Можно было до ночи пропадать у кого-то из коллег, совершая какой-то необыкновенный обмен, можно было сорваться в конце недели в Москву или Питер. Ни упреков, ни споров, ничего! Это не насторожило его, а лишь обрадовало. Они зажили каждый своей жизнью, почти ни в чем не пересекаясь. И это не день, не два, не недели, месяцы, а годы и годы.
Как не пересекаясь? А Игорь?
А Игорь рос, отходя от отца, все более и более прикипая к матери. Живя в одной квартире, они и встречались-то мельком.
У Игоря появилась девушка, а вместе с ней и материальные проблемы. Мать самостоятельно их разрешить не могла, а отец, давая ему деньги, долго и удивленно смотрел на него. Так что, просить у отца хотелось все реже и реже. Он начал потихоньку распродавать свои монеты, этого, пока, хватало, а что будет дальше, он и не думал. Деньги уходили быстро, он снова что-нибудь продавал. Ему вдруг начал нравиться этот процесс. Это было как болезнь.

* * *

Михаилу Николаевичу нездоровилось. Началось все с пресловутого насморка, который, как успокаивал он себя, должен был пройти за неделю. Но насморк не проходил, а как бы видоизменялся. Грудь заложило, мучил кашель. В довершение ко всему, побаливало сердце, так что нечего было и думать об аспирине с горячим чаем, малине.
Михаил Николаевич кутал горло и грудь шарфом, спал, не снимая свитера, но не отпускало. Температура была не большой, всего-то 37,3, но ломало его изрядно. Он все больше лежал, изредка вставая и подходя к окну. На улице было дождливо, видимо, прохладно. По двору прошел объект его постоянных наблюдений, неся в руках какие-то банки с краской.
– Ремонт, что ли задумал? –– определил Михаил Николаевич, но тут же засомневался:
Какой еще ремонт у бомжа?
Он отошел от окна, начал рассматривать свое жилье. Потолки изобиловали мелкими, затейливыми трещинами, кое-где пузырились обои.
– А ремонт не помешал бы! – Подумал он, но тут же отмахнулся от этих мыслей.
В довершение всего, вышли продукты. То есть, если пошарить по сусекам, то что-то найти и можно было, но полноценной еды не было. Да и есть не хотелось.
Он лежал, укрывшись пледом под подбородок, и думал.
Думал он, в основном, о том, что вот и куска хлеба некому подать, что годы прошли, а, в итоге, одиночество. Ни-ко-го!
Мысли эти, назойливые и обидные, как бы примиряли его с самим собой, отгоняли другие, даже не мысли уже, – воспоминания.

* * *

А вспоминал он о том, как, однажды придя домой, он обнаружил, что ящик письменного стола открыт, а монеты, лежавшие там, чепуховые, конечно, но во множестве, исчезли.
Вспомнил, как метался он по пустому дому (Марины и Игоря не было), все более и более разъярясь.
– Ограбили, – думал он, – обокрали!
Вспоминал, как несся в милицию, давал показания, писал заявление, требовал покарать виновных.
А виновным оказался... Игорь, взявший эти монеты для каких-то своих, вполне еще мальчишеских целей.
Потом, осознав происшедшее, он пытался забрать заявление, умолял, даже плакал.
Поздно было!
То ли кампания тогда какая-то была, то ли взятку надо было дать, а он не дал, но дошло дело до суда.
И хоть просил, молил он на суде о снисхождении, говорил, что никаких претензий не имеет, умолял и снова плакал, но раз был суд, то был и приговор. Два года условно!
А Марина? Где была Марина? Михаил Николаевич помнил ее бледное от ужаса лицо, помнил ее глаза, полные презрения и ненависти, но не помнил ни одного ее слова. Их просто не было!
На следующий день после суда Марина и Игорь навсегда ушли из дома и, как оказалось, из его жизни.
Он пытался их найти, даже нашел в Сумах, умолял вернуться, каялся, но все напрасно.
Он уехал, потом ввернулся опять, но они не желали даже говорить с ним.
Они больше не слышали его. Их больше не было!
Он пытался снова и снова, но только вынудил их покинуть Сумы. След их потерялся.
Время шло. Периодически он еще пытался найти их, надоедал Марининым родителям. Те тоже не желали говорить с ним, лишь однажды, лет через шесть, сообщили ему, что Марина умерла.
– Нет ее, нет совсем, а Игоря не ищите! – сказали ему тогда. Так ли это было? Возможно и так, но он все надеялся.
С годами надежда эта слабла, потом и вовсе исчезла.
Постепенно он привык к тому, что один, хотя, поначалу, трудно было. Казалось бы, жили нехорошо, мешала семья ему, а оказалось, что без них труба. Тяжко было!
Только монеты, ставшие причиной всему, стали и его лекарями.
Он садился за стол, вынимал планшетки и... все болезненное и страшное уходило в сторону, отпускало его.
Он ожесточился. Годы шли, и вина его казалась все меньше и меньше, а наказание за нее непомерно тяжелым.
– За что вы со мной так, – спрашивал он у стен и потолка, – за что?
Он возненавидел квартиру, в которой жил, где все напоминало ему о жене и сыне. К тому же квартира была огромной для него одного. Он перебрался в одну из комнат, запустив остальные, но легче не было. Его навязчивой идеей стало поменять жилье.
Однажды, покупая коллекцию у знакомого, уезжавшего в Германию, он обратил внимание, что тот достает монеты, заходя целиком в платяной шкаф. Его это удивило.
Хозяин, заметив его удивление, показал ему сейф, вделанный в стену, как раз позади шкафа. Это Михаилу Николаевичу очень понравилось.
– Мне бы такой, – позавидовал он.
– Только вместе с квартирой! – ответствовал хозяин.
– Согласен, но тогда и вместе со шкафом!
Шутки шутками, а продажа состоялась. То есть, как бы не продажа, а сложный обмен, в результате которого Михаил Николаевич стал владельцем и квартиры, и сейфа, и солидной доплаты за свою трехкомнатную.
Так теперь и жил. Время шло...

* * *

Прошла неделя. Хворь потихоньку отступала. Сначала упала температура, потом постепенно прекратился кашель.
Михаил Николаевич уже не лежал в постели и вполне себя обихаживал. Сил, конечно, было маловато, да и с питанием было плохо.
В конце концов, он, все-таки, выполз из дома и дошел до ближайшего магазина. Там и отоварился. Не до экономии было. Ноги бы не протянуть.
Вернее, он об экономии этой даже не вспомнил, покупая продукты, баловал себя сверх всякой меры. Оказалось, что в этом тоже есть своеобразное удовольствие. На улице он встретил своего заочного знакомца-"бомжа" с собакой на поводке. Пес был породист и ухожен.
– Вот, приятелем обзавелся, – решил Михаил Николаевич и ему стало завидно.
Доставив себя с продуктами домой, он почувствовал себя уверенней.
Он снова стал широко общаться с коллекцией, наконец-то классифицировал те злополучные Анны. Выходило, если смотреть по каталогу Полуйко, то все эти монеты можно было смело класть в коллекцию, ибо все они, хоть незначительно, но отличались от имеющихся у него. Только Гедлингеровская Анна сразу заняла свою ячейку в планшетке. А остальные… впервые, он не знал что делать. Да и монеты, откровенно говоря, внушали ему антипатию.
– Зачем мне такие мелкие разновидности, – думал он, рассеянно перебирая монеты руками.
– Но, с другой стороны, они уже есть!
Можно, конечно, было их продать, как и собирался он сделать с самого начала. Отобрать те, которые сохранней его экземпляров, заменить, а все ненужное продать. Просто и ясно. Но душа коллекционера протестовала.
– Пусть полежат, пока, а потом видно будет. Глядишь, и обмен какой-нибудь подвернется.
Но, почему-то мысли об обмене, о любом общении с себе подобными, пугали его. Он больше не хотел видеть кого-либо, разговаривать, пожимать руки, улыбаться.
Он хотел покоя, смутно понимая, что покоя не будет.
А будет тяжелая железная дверь, огораживающая его от всего мира, решетки на окнах. То есть будет такая же тюрьма, как и та, которую он чуть не уготовил сыну. И не выйдет Михаил Николаевич из нее никогда, ибо это – его тюрьма! И заточил он в нее себя сам! И нынешнее положение свое и считает он истинной свободой.
А может это и так, ибо в страшном нынешнем бытии, среди мерзкой суеты этой обидной жизни, он живет в своем, придуманном и взлелеянном мире. И не нужен ему другой.
Только иногда, по ночам, когда будут мучить бессонница и мысли о душе, он будет метаться и спрашивать:
– Для кого?
Кто ответит ему?

Вова, очень много букаффффф.

Это чтоб ломку сломать....люблю читать!
Этож пофисть!

BARABA, спасибо ! очень интересный расказ. главное вчитаться !!!

BARABA,
Уже было, я постил. http://piterklad.ru/viewtopic.php?t=2844&highlight=
Классный рассказ.

Приподнему темку, ктото в гипсе лежит....пусть почитает....время как-то надо убивать, да и для лечения полезно....